Эта милая Людмила - Давыдычев Лев Иванович (читать полную версию книги .TXT) 📗
Вот и ушла она.
И ушла она от него.
А ведь шёл он только к ней.
Вдруг Пантя застыл, окаменел. У него даже дыхание остановилось, и от этого чуть закружилась голова. Он с очень большим трудом заставил себя вдохнуть воздух и с ещё большим усилием выдохнул его.
А в висках заломило от резкой боли. А во лбу появилась тупая боль, и лоб сразу стал мокрым от холодного пота.
Пантя в отверстии шалашика увидел ручку большой сумки Голгофы! В голове у него до того гудело, что он еле-еле сообразил, что если ручка от сумки здесь, то и сумка должна быть тут же!
Он боялся, он трусил, он не мог заставить себя сделать всего несколько движений, чтобы убедиться в этом. Ведь если сумка здесь, значит… значит… значит…
ОНА НЕ УШЛА ОТ НЕГО!
НЕ УШЛА ОНА ОТ НЕГО!
И НЕ ЗРЯ ОН ШЁЛ ТОЛЬКО К НЕЙ!
Пантя вскочил, несколько раз подпрыгнул высоко-высоко и закричал почти что басом:
— ТЕБЯ! МЕНЯ! ТЕБЯ! ТЕБЯ! ТЕБЯ!
И он бросился в чащобу, напрямик, не сворачивая в стороны, и, казалось, огромные стволы уступали ему дорогу, а кочки отскакивали, чтобы он о них не споткнулся.
— ТЕБЯ! МЕНЯ! — радостно кричал он. — ТЕБЯ! МЕНЯ! ТЕБЯ! ТЕБЯ! ТЕБЯ!
Ни разу в жизни Пантя не пел и не слушал песен. Но вот выскочил он на берег реки и услышал радостный голос:
— Я здесь, Пантя! Какая вода великолепная! Я уже не меньше часа купаюсь! Плыви ко мне!
Вот тут ему показалось, что он слышит песню.
Он, не останавливаясь и не раздеваясь, бросился в воду, рухнул в неё плашмя, забыв, что плавать-то он почти не умеет. Его сразу повлекло ко дну, а он барахтался осторожно, чтобы слышать её голос:
— Плыви за мной! Плыви сюда!
Больше он не слышал её голоса, потому что суматошно колотил по воде руками, а ноги уже отяжелели и не слушались его.
Но Пантю мало интересовало, вернее, он совсем не замечал, что начинает тонуть. Голгофа была тут, и его собственная судьба в данной обстановке не имела для него никакого значения. Ему было просто неприятно, что он уже предостаточно наглотался воды, что с каждым движением всё тяжелеет и тяяяяяЖеееееЛЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕТ и нисколечко не приблизился к Голгофе.
И, наконец, Пантя успел в последний раз схватить широко раскрытым ртом немного воздуха, очень много воды и …… погрузился……… Однако соображения он не потерял и под водой, хотя и медленно, хотя и неуверенно толкал, так сказать, самого себя в сторону берега. И когда Пантя практически уже мог начинать терять сознание, оно само к нему вернулось — он почувствовал, что стоит ногами на дне, быстро выпрямился, и голова его, а затем и он весь оказались над водой. Пантя долго и шумно отплевывался, отфыркивался и, простите, отсмаркивался, пока не услышал голос Голгофы:
— Зачем ты так неумно шутишь? Я решила, что ты утонул.
И только выбравшись на берег, и упав на траву, и кое-кое-как отдышавшись, Пантя с гордостью проговорил:
— Я и тонул. Только это ерунда.
— Немедленно снимай одежду! — прикрикнула Голгофа. — Иначе простудишься и заболеешь! Надо развести костёр!
Она вышла из воды в блестевшем голубом купальнике, с длинными распущенными голубыми волосами, высокая, тонкая, и Пантя, не понимая, отчего он застыдился и почему он восхитился, восторженно хмыкнул.
— Спички у тебя есть? — не унималась Голгофа. — Надо быстро разводить костёр! Иди, иди за спичками!
Сил у Панти было маловато, он всё ещё толком не отдышался, поэтому сначала сел, с удовольствием заговорил:
— Да сейчас, сейчас… Куда торопиться-то?.. Я и пряников принесу.
— Ну, а как там дела? Папа что делает?
— Там порядок. Всё нормально.
— А что посоветовала Людмилочка?
С этой милой Людмилой Пантя не виделся, посему пробурчал что-то бодрое, быстренько вскочил и побежал к шалашику, сразу начав соображать, как бы ему и так бы соврать, чтобы Голгофа поверила. О последствиях вранья он, естественно, не задумывался. Он даже и не считал враньем то, чего собирался сообщить Голгофе. Ему было важно, необходимо только одно — быть с ней и отправиться в поход к Дикому озеру, а то, что придётся сделать для этого, Пантя полагал абсолютно правильным, вернее, обязательным.
На отобранные у Герки деньги он купил пряников, хлеба, банку рыбных консервов, спичек. Дома в сарае он разыскал котелок, ложку и нож, выпросил у соседей соли в спичечном коробке.
А вообще сейчас всё вокруг представлялось ему настолько радостным, справедливым, единственно возможным, существующим только для него, что у Панти не было ни сомнений, ни опасений. Больше ему ничего не требовалось. А это ведь и называется счастьем.
Он вернулся на берег со стеклянной банкой, кульком пряников, коробком спичек и начал сооружать костёр.
Голгофа была в ярком цветном сарафане, вся какая-то здешняя, будто жила здесь давным-давно.
Выжав Пантину одежду, она развесила её на кустах, а ботинки устроила на колышках около костра. Пантя совсем успокоился и с большим блаженством смотрел, как Голгофа ест пряники, запивая водой из банки. А раньше, когда при нём ели другие, он завидовал и злился. Сейчас же он даже и позабыл, что сам голоден. Впервые в жизни он жил чужой радостью.
— Рассказывай, рассказывай, — напомнила Голгофа. — Что там происходит? Чего обо мне говорят? Что сказала Людмилочка? Что делает папа?
— Ты ешь, ешь, ешь! — попросил Пантя, когда она протянула ему пряники. — Машина у твоего отца… поломатая стала. В город он сегодня не поедет. О тебе ничего не говорят. Всё про машину ругаются… Людмила говорит… Тётка никуда её не пущает.
— Не пускает.
— Ну да… Я и говорю: не пускает… и не пущает тоже!
— Есть только слово «пускать»!
— Ладно, ладно, — с легкостью согласился Пантя, чувствуя, что рассказ получается у него таким, каким и надо. — А Людмила… привет тебе передавала!
— И больше ничего? — Голгофа насторожилась, даже перестала жевать, и Пантя моментально уловил это, на мгновение растерялся, но ответил как можно более радостно:
— Идите, сказала, идите! Машину будут чинить долго.
— Куда идти?
— Ну… хоть куда… только не туда, не к ним… там всё про машину ругаются… А мы… мы пойдём?
Голгофа приуныла и молчала. Пантя жевал пряники без всякого удовольствия.
— Ты не врёшь? — спросила Голгофа, но тут же сама себе ответила: — Впрочем, зачем тебе врать?.. Просто у меня испортилось настроение, но это, я думаю, ненадолго. Как я прекрасно искупалась! Наверное, я плавала больше часа и ни капельки не замёрзла. О многом я тут размышляла, многое вспомнила. И знаешь, ну вот нисколечко не жалею о своём поведении, хотя оно достойно и осуждения, и, конечно, наказания… Мне сейчас страшно представить, что я могла бы прожить жизнь без сегодняшнего дня! Пусть мне попадёт, пусть мне здорово попадёт! Это будет справедливо… И, главное, сегодня я всё! делаю САМА! Спасибо тебе, Пантя, за всё… А тебе дома не попадёт? Или ты отпросился?
Пантя собирался ответить беззаботно, а получилось у него и грустно, и даже немного жалобно:
— Мене… меня дома… отец у меня пьяница… а мачеха… она меня… — Он обреченно махнул рукой. — Я один живу… Да им хорошо, когда мене… меня дома нету…
— Да как же… да как же ты так живёшь?! Это же ужасно!
— Не, не! — весело возразил Пантя. — Живу! Кормят ведь… Ну, пошли в поход-то!
— Сейчас вот? Сразу?
— А то как! Только к вечеру и дойдем. А высохну я по дороге.
— Я не уверена, что мы имеем право уйти одни.
— Пошли, пошли, здорово будет! Там всё одно про машину ругаются… Айда!
И вскоре они уже радостно топали босиком по лесной дороге, ни о чем не заботясь, и, конечно, не подозревая о том, что есть на свете злостные хулиганы поопаснее Панти, и с ними вполне можно встретиться. Так сказать, в недалёком будущем.
ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ ГЛАВА
Дылды
— Что с тобой, внучек? — уже который раз спрашивал сначала заботливо, а теперь уже обеспокоенно дед Игнатий Савельевич. — Не заболел?
