Бывают дети-зигзаги - Гроссман Давид (читать книги полностью без сокращений txt) 📗

— Возвращался, — бормотал он, — какое счастье, Амнон, ты возвращался.

Пошатываясь, он прошел мимо меня. Он с трудом переставлял ноги, шевелюра его была растрепана, лоб в испарине. Я подождал, пока он войдет в кухню, быстро поднял пистолет и сунул его в карман. На всякий случай. Но сердце у меня забилось быстрее, сам не знаю почему. Я застыл в дверях. Феликс выпил стакан воды и со вздохом опустился на стул, поддерживая рукой голову. В лице у него не было ни кровинки. Как на полицейских снимках из морга. На столе лежали листок с парой строчек и ручка. Проследив за моим взглядом, Феликс быстро схватил листок и смял его.

— Ты не знаешь, что это такое для меня, что ты возвращался.

— А ты уж хотел сбежать? — говорил я с ним по-прежнему неласково, но вся моя ненависть куда-то улетучилась.

— Знай только одну вещь: ты спасал мою жизнь тем, что возвращался. Не то чтобы жизнь Феликса Глика нынче много стоила. Но тем, что ты возвращался, ты делал ее ценнее… Ты понимаешь, что я говорю?

Ничего я не понимал.

— Если бы ты опаздывал на пять минут, мы бы уже не встретились.

— Рассказ, — нетерпеливо выдохнул я. Я уже снова пожалел, что вернулся. Упустил шанс распрощаться с тайнами, спокойно вернуться домой и забыть обо всей этой странной и запутанной истории. — Ты обещал мне рассказ, так рассказывай! — Если бы я все-таки подошел к киоску, сейчас бы уже говорил по телефону с отцом.

— Это рассказ про женщину, — сказал Феликс и замолчал, словно его охватило сомнение. Сердце мое чуть не выпрыгнуло из груди. «Зоара, Зоара!» — застучала в висках кровь. Феликс сунул руку за воротник рубашки. Рука моя тут же стиснула в кармане пистолет, палец лег на курок — я сам не понял, как это вышло. Но Феликс достал не оружие, а тонкую цепочку, ту самую, на которой остался еще один колосок и золотой медальон в форме сердца.

Феликс нажал на него, и медальон раскрылся. Он протянул его мне, и голос его дрогнул:

— Одна женщина, которую любили и твой отец, и я.

Зоара смотрела на меня из медальона широко посаженными глазами и улыбалась.

ГЛАВА 22

ЗИМА И ПТИЦА

Давным-давно жила-была маленькая девочка. Когда ей исполнилось шесть лет, родители устроили для нее праздник. Она сидела на стульчике вся в цветах, а гости качали ее и хором считали года. Взлетев вверх на счет шесть, она расплылась в счастливой улыбке и назначила себе дату смерти: ровно через двадцать лет. В комнате стало тихо. А девочка, посмотрев на сникшие, с болью обращенные к ней лица, воскликнула: «Но это же еще нескоро!»

У нее было худое лицо с выступающими, словно от голода, скулами, и тонкие, похожие на коричневые спички руки и ноги, вечно в расчесах — она царапала себя и во сне, и когда грезила наяву. Часами она просиживала на подоконнике в своей комнате, прикрыв черные глаза, и даже не слышала, если ее окликали. Став постарше, она начала глотать книги, а точнее — это книги поглощали ее, она читала все, до чего могла дотянуться, для детей и для взрослых, и у нее была тайна: на самом деле она не просто девочка, она персонаж своей любимой книги, шпион, сошедший со страниц. Любимые книги менялись. Персонаж должен был жить среди обычных людей так, чтобы никто не догадался, что он лишь выдумка в девичьем обличье. Разоблачение грозило наказанием. Каким именно, Зоара не писала даже в дневнике. Только теперь, став старше, чем была Зоара в день своей смерти, я думаю, что знаю ответ: персонажу предстояло навсегда остаться среди людей.

Спустя еще несколько лет Зоара (или Пеппи Длинныйчулок, или Аня из Авонлеи [31], или Гек Финн, или Давид Копперфильд, или Дитте — дитя человеческое [32], или Лесси, или Ромео и Джульетта в одном лице, или дядя Том) стала вести подробные хроники Страны Мертвых. В этой стране те, кто уже умер, продолжали жить, у них рождались дети, Зоара рисовала их на страницах дневника — белых и безглазых, родители водили ее по врачам, но врачи не знали, чем лечить печаль. Один из них посоветовал купить девочке музыкальный инструмент. И в магазинчике на улице Бен-Иегуды в Тель-Авиве ей купили черную деревянную флейту, и она играла на ней с удовольствием, только время от времени замирала, прижимая флейту к губам, и пальцы ее порхали над отверстиями, не извлекая ни звука.

В хорошие, так редко выпадавшие дни Зоара щебетала, как спасшаяся от грозы птичка, пела, подпрыгивала, норовила обнять каждого, прижаться к бьющемуся сердцу щекой. Лицо ее светлело, тревожные морщинки разглаживались, и становилось ясно, что она в общем-то красивая девочка. В такие дни она любила наряжаться во взрослую: наматывала шарф, надевала пеструю шляпу, и прогуливалась с матерью по Тель-Авиву, похожая на яркую заграничную марку, и ловила изумленные взгляды прохожих, точно набираясь сил и красок, прежде чем пуститься снова в долгий одинокий путь.

В хорошие дни Зоара забрасывала окружающих словами. Ей все время надо было говорить, она придумывала разные истории и рассказывала их и дома, и в классе, везде, где только находились желающие слушать. Богатым, красочным языком, точно маленькая поэтесса, описывала роскошные залы, по которым ей доводилось гулять когда-то — может, в прошлом воплощении, и крошечных существ, выступавших перед ней, и принца из далекого королевства, имя которого волшебными законами запрещено произносить, и предсказателя, который уже предрек, что в будущем принц женится на девушке из страны Израиля, из маленького городка под названием Тель-Авив… Все это она рассказывала с удовольствием, прикрыв глаза, едва разжимая губы, будто прислушиваясь к кому-то внутри себя и пересказывая услышанное. Истории у нее получались такие красивые и забавные, что люди называли ее не вруньей, а сказочницей. Сказки Зоары — так все и говорили, и даже одноклассники слушали ее с интересом, хотя недоверчиво: не понимали, верит ли она сама в свой рассказ. А если не верит, откуда у нее столько смелости, и силы, и наглости, и вообще — как можно быть сегодня одной, а завтра совсем другой? Пусть уж определится, кто она на самом деле.

И еще одна деталь, от которой у меня и поныне сжимается сердце. В хорошие дни Зоара выбирала кого-нибудь из одноклассников и влюблялась в него. Ей было тогда лет восемь, от силы девять, но влюблялась она серьезно и решительно, всей душой. Избранник ее, конечно, пугался: что нужно этой сумасшедшей, почему она липнет к нему, вываливает на него свою странную недетскую любовь? Зоара не отступала и ничего не стыдилась, писала ему длинные письма, ждала возле его дома, выставляла себя на посмешище, не чувствовала, что ее избранник в лучшем случае, если он оказывался добрым и чутким ребенком, вежливо сторонится ее, а в худшем — смеется в лицо, клянется ей в вечной любви на глазах у приятелей, едва сдерживающих хохот. Зоаре было все равно, ведь она уже выбрала его, она великодушно стерпит насмешки, она знает, что в таком возрасте все мальчишки ненавидят девчонок, это закон природы, хотя жаль, конечно, что даже он, хороший, избранный, вынужден подчиняться. Но она будет сильной и за него тоже, у нее хватит терпения, она сможет пренебречь всеми условностями, перешагнет через все законы, потому что законы у нее есть собственные, она дождется, пока он перерастет этот глупый, детский этап. Ведь наверняка ее слова, ее взгляды оседают где-то у него внутри и он вспоминает их, один, без приятелей, и пройдет еще год-два, и в его душе наконец загорится любовь к ней, и этого достаточно, чтобы радоваться сейчас, ходить, пританцовывая, по улицам, наслаждаться тем, что ты не персонаж, сбежавший из книжки, а настоящая девочка, из плоти и крови, с живой душой.

И вдруг, точно по мановению палочки злого волшебника, гасли ее глаза, уголки рта опускались, будто их потянули за ниточки, лицо сморщивалось, как у многое повидавшей, уставшей от жизни старухи.