Мой класс - Вигдорова Фрида Абрамовна (книги хорошего качества .TXT) 📗
СБОР ЗВЕНА
У доски отвечал Володя Румянцев.
Урок был не выучен, и он маялся. Вздыхал, переминался с ноги на ногу, теребил пуговицу на рубашке и даже не находил утешения в обращённых на него сочувственных взглядах товарищей.
– Почему же ты не выучил? – спросила я наконец.
– Я… Вы меня в прошлый раз спрашивали… и я думал…
– Я понимаю, что ты думал. А вот скоро ли вы поймёте, что уроки надо учить для себя, а не для учителя?
– Да, Марина Николаевна, ведь я понимаю! – с отчаянием сказал Володя. – А только вы меня в прошлый раз спросили, вот я и подумал…
– Садись. Морозов, к доске.
Андрюша вышел и ответил, как всегда, чётко и толково.
– Отлично. Садись.
Стуча каблуками, он пошёл на место. На секунду подняв глаза от журнала, я уже не увидела его лица, а только слегка покрасневшие уши и затылок; он держался очень прямо.
– И рад, и рад! – раздался язвительный голос Левина.
– Конечно, рад, – вступилась я. – Почему же не радоваться хорошей отметке?
– Да он не потому рад, а потому, что у Румянцева двойка!
– Что за чушь!
Я посмотрела на Андрея. Он сидел нахмуренный, плотно сжав губы, и я уловила несколько направленных на него испытующих, насмешливых взглядов.
– Саша, к доске!
Гай вышел, толково рассказал биографию Некрасова, прочёл наизусть отрывок из поэмы «Орина – мать солдатская» и, получив пятёрку, прошёл на место, провожаемый дружелюбными, улыбающимися глазами ребят.
Это был последний урок. После звонка ребята, по обыкновению, столпились у моего стола, и мы стали толковать о разных разностях. Но тут я заметила, что Андрей сосредоточенно возится со своим портфелем, то так, то эдак перекладывая книги и тетради. Я поняла, что это неспроста. Обычно Морозов собирался раньше других и выходил из класса первым, а тут он так озабоченно копается в своём портфеле, точно думает найти какое-то пропавшее сокровище…
Я поторопила ребят. Они разошлись, и мы с Андреем остались вдвоём в пустом классе. Он всё продолжал возиться с портфелем.
– Почему ребята думают, будто ты обрадовался Володиной двойке? – спросила я.
– Неправда, я совсем не радовался. Просто мы с Румянцевым перестали дружить. И, конечно, он с тех пор хуже учится. Раньше я ему помогал, а теперь он готовит уроки один.
– Разве один? По-моему, Володя занимается с Толей, с Сашей. А почему вы больше не дружите?
– Это он виноват. Он всё время говорил, что я задаюсь, что я из кожи вон лезу, чтобы быть первым. А я вовсе не лезу. Я не виноват, что я первый. Это зависит от способностей.
– Послушай, – сказала я. – Помнишь, мы писали сочинение на тему «Мои товарищи»? Ты знаешь: никто, ни один человек не написал о тебе. Почему так? Ведь раньше ты дружил и с Володей и с Борисом, а теперь с обоими поссорился. Прежде ребята относились к тебе гораздо лучше.
– Они мне завидуют.
– Как тебе не стыдно! Что ты говоришь! Подумай сам: ведь Горюнов очень способный и учится прекрасно, Гай – тоже, и ещё многие у нас хорошо учатся. Почему же им никто не завидует? Плохо ты думаешь о своих товарищах.
– И потом, – не отвечая, сказал Андрей, – ребята хотят выбрать другого вожатого. Говорят, я плохой. А я работаю не хуже других.
«Ах, вот почему ты остался!» подумала я и сказала:
– Что ж, послушаем на сборе, что скажут ребята.
Странный это был сбор. Послушав немного, я спросила:
– О чём же у вас всё-таки сегодня разговор?
И Саша Воробейко ответил исчерпывающе:
– У кого что болит, тот о том и говорит.
В самом деле, сбор начался шумно и беспорядочно.
– Наше звено хуже всех, – заявил Чесноков. – Дневник у меня совсем пустой, даже записывать нечего.
– У кого больше всего двоек? У нас! – подхватил Ваня Выручка.
– В сборную волейбольную команду из нашего звена ни один человек не попал! – сердито крикнул Лукарев.
– Погодите, – вмешался Лёва. – Андрей, веди сбор, иначе ничего не получится.
– Прошу высказываться по порядку, – хмуро сказал Морозов. – Просите слово.
– Я прошу слова и сейчас всё скажу по порядку. – Ваня Выручка встал и, тоже хмурый и сердитый, с минуту молча собирался с мыслями. Непривычно было видеть нахмуренным веснушчатое, безбровое лицо, словно созданное для простодушной улыбки. – Лабутин прав: наше звено хуже всех. Мы ничего не делаем, ничем интересным не занимаемся. Намечали план, а что вышло? Ничего? Звено Гая какой альбом к восьмисотлетию Москвы сделало! Потом они ходили все вместе в Музей Ленина. Ходили в театр. На сборах у них всегда игры. А у звена Рябинина какой поход на лыжах был! Вон Лабутин, и Лукарев, и Воробейко с ними ходили, пусть скажут! («Ещё какой поход!» отозвался Саша.) А у нас? Мы и не собираемся вовсе. И ничего не делаем.
Ваня сел.
– А всё почему? – заговорил Саша. – Всё потому, что Морозову до звена никакого дела нет. Ему только до себя дело: ему на товарищей наплевать.
– Погодите, я скажу! – вскочил Лабутин. – Вот все говорят: Морозов в прошлом году хорошо работал. А знаете почему? Он тогда был председатель совета отряда, вот в чём дело! Это ему нравилось, тут он на виду, тут ему почёт! А вожатый звена – это ему мало. Он любит быть первым. Это ещё ладно: будь первый, пожалуйста! Не жалко! Но почему он не любит, когда другой тоже первый? Вот он никогда, никогда никому не подскажет… Марина Николаевна, ну что вы на меня так смотрите! Я сам знаю, что подсказывать нельзя, и у нас почти никто не подсказывает, я не к тому говорю. Но Морозов… он не так, как все. Он не просто сидит и не подсказывает. Ну ведь бывает: стоишь у доски и не знаешь… а он только путает. Тянется изо всех сил, чтобы его спросили, усмехается, плечами пожимает. Дескать, ты дурак, ничего не знаешь, а вот я знаю. Когда другой хорошо отвечает, ему не нравится.
– Врёшь! – со злостью выкрикнул Андрей.
– Верно, верно! Не врёт! Почему врёт? Правда! – раздалось сразу несколько голосов.
– Докажи!
В первый раз я видела, чтобы этот дисциплинированный и довольно равнодушный к окружающим мальчик до такой степени потерял самообладание. Голос его звучал хрипло, на скулах выступили неровные красные пятна.
– Не всё можно доказать, – возразил Лабутин, – но только это всему классу известно.
– А я докажу, – опять заговорил Саша Воробейко. – Вот в прошлый раз Лидия Игнатьевна говорит: «Эту задачу можно решить другим способом. Подумайте». Мы сидим, думаем. Румянцев у него спрашивает: «Смотри, правильно я начал?» А Морозов даже не смотрит и говорит: «Не знаю». А потом, минуты не прошло, поднимает руку «Лидия Игнатьевна, я решил!»
– Румянцев сам должен был думать! – запальчиво возражает Андрей.
– Так ведь он сам и придумал начало, и начало было верное, оказалось такое же, как у тебя. Что ж ты соврал, что не знаешь?
– Да что его спрашивать! – ворчит Лукарев. – Не первый раз про это речь.
Все говорили разом, и Лёве снова пришлось вмешаться:
– Что же вы предлагаете, ребята?
– Выбрать другого! Другого вожатого! – раздалось сразу несколько голосов.
Наступило молчание.
– Ты согласен с тем, что о тебе сказали? – заговорила я, обращаясь к Андрею.
– Звено, конечно, работает плохо, – ответил он хмуро.
– А почему? Пусть скажет, почему плохо! – снова закричали ребята.
– Работа звена зависит не от одного вожатого. Я предлагал ребятам пойти в кино на «Белеет парус одинокий», а они не захотели.
Снова поднялся шум. Оказалось, все, кроме Андрея, видели эту картину, и не по одному разу, потому и отказались итти. А когда ребята пошли смотреть «Клятву Тимура», Андрей не пошёл, потому что он как раз уже видел её.
– В общем, надо другого вожатого, – заключает Лабутин.
После краткой заминки слово взял молчавший до сих пор Румянцев.
– Я предлагаю оставить Морозова вожатым, – совершенно неожиданно заявляет он. – Ведь мы говорим ему всё это в первый раз.
