Смелая жизнь - Чарская Лидия Алексеевна (книги полностью бесплатно txt) 📗
Что-то смутное, радостное и тоскливое в одно и то же время, властно наполнило теперь сердце молоденького офицерика, или Нади Дуровой, ехавшей в возке. Ей разом припомнилась такая же точно беспросветная октябрьская ночь, повисшая над Камой, и громадный, ярко иллюминованный сад городничего, и она сама, смугленькая Надя, в белом платьице, с толстою косою вдоль спины и широко раскрытым, вечно вопрошающим что-то у судьбы взором. Шесть долгих лет отделяют ее от того времени, от той роковой ночи, когда смуглая девочка, пренебрегшая всеми законами природы и общества, ушла тайком из родительского дома, унося под грубым сукном казачьего чекменя сердце, жаждущее иной, славной, не девической доли. Как давно и вместе с тем как недавно все это было!
И, полная сладкой задумчивости, девушка умышленно настойчивее вызывала в своей памяти и тот последний проведенный под родительской кровлей вечер, и вместе с ним и образы отца, матери, Василия, Клены…
Сейчас, скоро она снова увидит их, дорогих, милых… Вот и знакомая главная улица Сарапула, где среди бела дня, не стесняясь, разгуливают куры и бегают поросята, копошась в грязи. Теперь, ночью, все здесь тихо и пустынно… Чуть освещенные трепетным сиянием месяца дома безмолвствуют, безмолвствуют и темные сады, уже потерявшие значительную часть своего летнего наряда… Только что-то шумит в стороне назойливо и монотонно, тем неутомимым однозвучным шумом, который убаюкивающе действует на болезненно восприимчивую душу. Надя чутко прислушивается, недоумевает с минуту и вдруг вся замирает от острого прилива радости – это Кама! Как могла она не узнать в первую же минуту ее знакомый плеск!
«Значит, сейчас… сию минуту, дома!» – соображает она, и сердце ее стучит так сильно, что она внятно слышат его биение.
– Стой, Ахмет! – неожиданно срывается с ее уст. – Выпусти меня здесь, у обрыва!
Ахмет послушно осаживает коней. Возок останавливается, Надя проворно вылезает из него и направляется к саду… Калитка оказывается закрытой изнутри… Начать стучать – значит разбудить и напугать весь дом. Нет, нет!.. Она не хочет этого! Смутно припоминая что-то, девушка минует калитку и идет к той самой прогалине под забором, через которую она столько раз убегала из дому от рукоделий и нотаций матери в дни ее печального детства.
И, согнувшись в три погибели, Надя пролезает через узкое отверстие под забором. Теперь она в саду, в том самом саду, где впервые родились ее смелые девичьи грезы, в том самом саду, под тенью которого назревал и определялся ее дерзкий, отважный замысел. Перед нею длинная и прямая как стрела аллея, по которой они с Васей так часто бегали взапуски, – аллея, ведущая к садовому домику, милому домику, где она провела лучшие часы своей юности. Как мало изменилось здесь за эти долгие шесть лет ее отсутствия! Только разве деревья словно стали развесистее на вид да дом как будто постарел и осел к земле, или она, сама Надя, выросла, и потому он, этот родной ее сердцу дом, не кажется ей таким громадным, как в дни детства.
С тревожно бьющимся сердцем взошла она на ступени крыльца этого дома и тронула медную скобку двери. Но дверь оказалась запертой изнутри, как и калитка.
Надя, придерживая одной рукою сердце, с каждой минутой бившееся все сильнее и сильнее, робко стукнула о косяк двери, стукнула и замерла, прислушиваясь… В сенях послышались шаги, словно шлепанье босых ног по полу. Кто-то быстро приближался.
– Кто тут? – раздался хорошо знакомый Наде голос за дверью, и горничная Наталья, бывшая нянька Клены и Васи, появилась на пороге со свечой в руках. – Батюшки! Офицер! – испуганно всплеснув руками, произнесла она и тотчас же добавила, смущенная за этот свой ненужный испуг: – По делу, должно быть, к нашему барину пожаловали?
– Да, голубушка! – И голос Нади дрожал, когда она сказала это. – Мне по делу к вашему барину. Вы верно угадали! Не легли ли они почивать уже? В таком случае я не буду тревожить их сегодня, а приду завтра.
И сердце бедной девушки замерло в ожидании ответа.
– Никак нет! – отвечала окончательно оторопевшая Наталья. – Не легли еще барин! Газеты читают у себя в комнате… Они завсегда газеты читают перед сном. Пожалуйте в гостиную, ваше высокородие! А я им доложу! – говорила между тем словоохотливая Наталья.
«Не надо! – чуть было не сорвалось с губ Нади. – Ради Бога, не надо! Я не могу, я не вынесу этого… теперь, сейчас!..»
Но язык не повиновался девушке, губы дрогнули без звука, бессильные произнести хоть одно слово, и она только молча последовала за Натальей в гостиную по узкому коридору, мимо детской, где все оказалось на прежних местах.
«Газеты читает!» – выстукивало в это время ее трепещущее сердечко. Может быть, о ней, Наде, надеется что-нибудь прочесть и узнать хотя бы из газет…
Вдруг она разом вздрогнула всем телом и лихорадочно горящим взором приковалась к противоположной двери. Там послышались знакомые шаги, нимало не изменившиеся за эти шесть лет, и милый, незабвенный голос, голос, который Надя узнала бы среди тысячи других голосов, спросил у Натальи:
– Офицер? По делам, говоришь ты?
И прежде чем Надя успела расслышать ответ женщины, дверь широко распахнулась, и высокая фигура Андрея Васильевича Дурова показалась на пороге.
Свеча, оставленная на столе, очень скупо освещала гостиную. Но Надя успела одним взглядом охватить разительную перемену, происшедшую за эти шесть лет с ее отцом.
Волосы городничего, почти совсем еще черные тогда, теперь были белы как снег. Частые морщины бороздили лицо, глаза утратили свой прежний юношеский блеск, и весь он согнулся как-то и уже не казался тем лихим молодцом ротмистром, каким его оставила Надя.
«Полюбуйся! Это твоя вина! Дело рук твоих!» – больно кольнуло ее в сердце запоздалое раскаяние, и оно, это бедное сердце, так и сжалось приливом невыносимой, мучительной тоски.
Не двигаясь, трепещущая и безмолвная, стояла Надя перед отцом, не узнавшим в этом высоком офицере с возмужалым, обветренным и огрубевшим лицом своей прежней смугленькой, бледнолицей любимицы.
– Чем могу служить, государь мой? – любезным, но официальным тоном, с легким поклоном в ее сторону спросил городничий и, не дождавшись ответа, снова спросил: – Изволили приехать по делу от губернатора?
– Нет, господин ротмистр! – отвечал ему глуховатый, странно срывающийся голос, так мало напоминавший голос прежней Нади. – Я к вам из действующей армии по частному делу.
– Из армии? – изумленно переспросил Дуров.
– Из армии, – подтвердила Надя и, собравшись с духом, добавила твердо: – Я привез вам вести и привет от вашей дочери, Надежды Дуровой, с которой мы служили в одном полку.
– В одном полку? О Надежде? О Наде? – вне себя вскричал городничий, и все лицо его преобразилось разом. – Убита? Ранена?… Умоляю вас, не мучьте!.. Умоляю, скажите мне, что с нею, с моей Надей? – воплем срывалось с его уст. – Что с ней, господин офицер, с Надей, с голубкой моей милой? Как бы ни тяжела была ваша новость, лучше узнать ее теперь же, сейчас! Да говорите же, наконец, не томите меня!
И старый городничий стал нервно барабанить пальцами.
– Вы молчите? Неужели это молчание должно означать, что моя дочь…
Городничий не договорил.
– Успокойтесь, господин ротмистр! – произнес тот же дрожащий, срывающийся голос мнимого офицера. – Ваша дочь жива и здорова… и…
Но тут что-то сильное непреодолимо захлестнуло сердце Нади и вырвалось наружу в неизъяснимом крике отчаяния и счастья:
– Папа! Папа мой! Папа! – бросаясь на колени, повторяла она. – Дорогой, милый… папа!
В одну минуту городничий был подле упавшего к его ногам странного офицера. Два старческих глаза впились в лицо улана, и что-то радостное и мучительное в одно и то же время промелькнуло в глубине этих исстрадавшихся, затуманенных глаз.
– Надя! – отчаянным ответным криком вырвалось из уст Дурова, и отец заключил дочь в свои старческие объятия.
Минуту они молчали оба, словно замерли в объятиях один у другого. И эта сладкая, но томительная минута длилась целой вечностью в их измученных сердцах. Отец целовал руки, и лицо дочери, и белый крестик, колеблющийся на ее груди, геройский крестик, свидетельствующий о храбрости, целовал старую серую шинель, пробитую вражескими пулями, изодранную штыками и потерявшую свой первоначальный цвет в пороховом дыму… Целовал и обливал слезами.
