Смотрящие вперед. Обсерватория в дюнах - Мухина-Петринская Валентина Михайловна (прочитать книгу TXT) 📗
Но где я могу достать такое платье? Ни в Астрахани, ни в Гурьеве их нет, я узнавал. И вот я осмелился обратиться к Вам с огромной просьбой: пожалуйста, достаньте для Лизоньки такое платье. Ее рост — сто шестьдесят сантиметров, она тоненькая.
Мне некого попросить, и я подумал, что у великой артистки должно быть великое сердце.
Простите за такое беспокойство, но я просто должен подарить Лизоньке такое платье, у меня это из головы не выходит.
Заранее Вам благодарен, деньги перевожу вместе с письмом.
Ваш Яша Ефремов.
— Видели вы что-либо подобное? — от всей души рассмеялась Любовь Даниловна.
— Ой, мама!.. Подари мне это письмо! Ну, мамочка! — взмолилась Марфенька.
— Пожалуйста! — Любовь Даниловна небрежно протянула письмо, и в жизнь Марфеньки вошел Яша Ефремов.
— Что-то в нем есть, в этом Яше, удивительно хорошее… — задумчиво сказал режиссер. — Добрый он малый, хороший брат. Когда ты думаешь послать платье? — обратился он ласково к жене. — Мы вместе поедем выбирать.
— Мама! Виктор Алексеевич! Возьмите меня с собой! Берете? Да? Ух!
— Надо позвонить в Дом моделей, возможно, там найдется подходящее нейлоновое платье, — несколько недовольным тоном произнесла Оленева.
Были куплены два прелестных серебристо-белых платья для выпускного вечера — Лизе Ефремовой и Марфеньке. Режиссер и Марфенька купили еще нарядное белье и туфли. Долго гадали, какой может быть у Лизы номер обуви, и решили взять наудачу — тридцать пятый. Упирающейся Любови Даниловне продиктовали письмо. Затем сами упаковали и отправили посылку.
Когда пришел благодарный ответ, Марфенька не выдержала и написала Ефремову Яше письмо. Так завязалась эта переписка, эта дружба — на долгие годы.
Глава четвертая
ХРИСТИНА
Детство Марфеньки не тема этого романа, который начинается со вступления Марфы Оленевой в самостоятельную жизнь. Пришлось вспомнить ее детские годы лишь потому, что в них истоки характера Марфеньки.
Марфенька действительно сама себя воспитала — у нее с самого детства на редкость самостоятельная натура. Читала ли она любимую книгу, выслушивала ли мнение одноклассников, рассуждения профессора отца, беседу классной руководительницы Берты Ивановны или даже вдумывалась в очередное письмо Яши Ефремова — высшего для нее авторитета, она с одним соглашалась, другое решительно отвергала, третье ее вообще оставляло равнодушной. Она почти не поддавалась воздействию извне. Иногда ее можно было убедить — очень редко, когда ей что-то изнутри подсказывало, что она неправа. Классной руководительнице Марфенька доставляла много хлопот, куда больше, чем самые избалованные из ее воспитанников, которые озоровали и капризничали, но легко поддавались влиянию наставника.
Так было, например, с вопросом о роли коллектива. Берта Ивановна произносила это слово с величайшим уважением. Она была председателем месткома и если делала что-нибудь для своего коллектива, то буквально священнодействовала. Когда кто-нибудь из ребят получал тройку, она всегда говорила:
— Как тебе не совестно, ты подводишь коллектив!
Эта добрая женщина была просто оскорблена в лучших чувствах, когда Марфенька, а за нею несколько мальчишек стали ей возражать:
— Смотря какой коллектив собрался, а то может быть и так, что один или два человека правы, а остальные члены коллектива ошибаются.
— Этого никогда не может быть! — возмущалась молодая учительница.
Она долго объясняла Марфеньке ее ошибку. Марфенька, по своему обыкновению, внимательно выслушала, но промолчала, не любя споров.
— Ты поняла? — резко спросила Берта Ивановна, закончив объяснение.
— Чего же тут не понять, — равнодушно ответила Марфенька.
— Но ты согласна теперь? — стараясь не показать раздражения, спросила учительница.
— Не согласна.
— Ну, знаешь… Мы поговорим с тобой после уроков.
— Она все равно не согласится, — засмеялись ребята…. — Но как же можно не согласиться?
Однажды класс, сговорившись, сбежал с урока математики. Марфенька сначала возражала против этого, но потом, усмехнувшись, согласилась с большинством ребят. Пришедший на урок математик нашел лишь пустые парты и бросился к директору.
Когда разбирали эту историю, заведующая учебной частью обратилась к Марфеньке:
— Но уж от тебя-то, Оленева, мы никак не ожидали: такая рассудительная девочка. К тому же это твой любимый предмет.
— Так решил коллектив, — с видимым простодушием ответила Марфенька и пристально посмотрела при этом на Берту Ивановну.
Это было в первый и последний раз, когда она приняла участие в шалости. В старших классах ее уже выбирали старостой, редактором общешкольной газеты. Теперь она пользовалась у ребят авторитетом, особенно когда стала парашютисткой: пока еще никто из 9-го «Б» не отважился на прыжок с самолета.
Трудно сказать, когда подросток становится взрослым, у каждого это происходит в разное время. К Марфеньке зрелость пришла до получения аттестата зрелости, когда она сумела повлиять на чужую судьбу.
Не всякий может похвалиться тем, что он на семнадцатом году своей жизни спас человека если не от физической, то уж наверняка от духовной смерти, которая гораздо страшнее. Но у Марфеньки не было привычки хвастать, и об истории с Христиной даже не узнали в школе. А жаль…
Вот как это произошло. Был первый понедельник октября — чудесный день, много синевы, солнечного блеска и серебристых летающих паутинок. Марфенька возвращалась с аэродрома, полная впечатлений простора и облаков. У нее был сегодня прыжок, шестой по счету, и ей разрешили не явиться в школу на занятия.
От метро Марфенька шла пешком, ловко пробираясь между снующими автомобилями, бесшумными троллейбусами, среди пестрой льющейся толпы. (Кажется, она не особенно соблюдала правила уличного движения.) Почти взрослая девушка в трикотажной сиреневой юбке с белым горохом и белом свитере со значком парашютистки вместо брошки на груди. Она была очень счастлива: все было так хорошо, мир прекрасен, люди добры (к ней — значит, и ко всем, друг к другу), каждый человек — целый мир, заманчивый и интересный. Сегодня она прыгнула с высоты тысяча шестьсот метров. И в этот же день ей довелось наблюдать высотный прыжок заслуженного мастера спорта. Поистине в самом слове «человек» было что-то гордое. А где-то в космосе звучал слабый и четкий голос спутника. От восторга у Марфеньки мурашки бегали по спине, когда радио доносило до нее этот голос. До чего хорошо жить на свете…
И вдруг мелькнуло одутловатое бледное лицо нищенки.
Сначала Марфенька прошла мимо: нищие ее не интересовали — шлак, отходы общества, как говорит Берта Ивановна; они еще есть, не хотят работать и паразитируют на здоровом теле общества, но ей тут же стало неловко перед собой… Если человек просит денег, значит, очень нужно. Она же вот не просит? В белой кожаной сумочке нашелся рубль, и Марфенька, густо покраснев почему-то, положила его на аккуратно расстеленный платочек.
Что ее поразило в этой женщине — ведь не первого же нищего видела Марфенька в своей жизни, — так это глубина ее унижения. В Марфеньке очень сильно было развито чувство достоинства. Она испытывала страдание, если видела, что один человек заискивает перед другим. Один вид подхалима мог сделать ее больной на весь день — это при ее редком физическом здоровье.
Женщина стояла на коленях и клала прохожим земные поклоны. Больше уже нельзя было унизиться, по мнению семнадцатилетней Марфеньки.
— Чего только милиция смотрит! — услышала она позади желчный голос. — Что у нас, безработица, что ли? Безобразие!
— Они на эту милостыню дома строят да пьянствуют, — отозвался кто-то из прохожих.
— Д-да… — неопределенно промычал третий и все же бросил двадцать копеек.
