Деревянные четки - Роллечек Наталия (мир бесплатных книг txt) 📗

– Как это пораньше? – с беспокойством спросила я у Гельки, идя по лестнице в спальню. – Ведь и так мы встаем почти что в пять часов?

– Ну так радуйся тому, что до сего времени ты могла выспаться… И всегда-то вот ты вылезаешь с такими глупыми вопросами, что уши вянут…

Гелька была явно не в духе, и мне не удалось узнать от нее ничего толкового.

Когда я вошла в спальню, то сразу же обратила внимание на то, что все девушки готовятся ко сну с какой-то особенной поспешностью. Многие из них ложились на койки, не снимая ни платьев, ни чулок.

– Почему вы так делаете? – спросила я с недоумением.

В ответ меня послали ко всем чертям. Девчата были раздражены и жужжали, как осы. Покаяния и смирения, которых требовала от нас матушка-настоятельница, что-то не было видно.

Едва я приложила голову к подушке, как меня уже разбудили. Я уселась на своей койке, полная неодолимого желания спать, спать, спать. В спальне нашей было темно, за окном тоже висела черная ночь. Кто-то потряс колокольчиком, раздался чей-то громкий голос. Вокруг меня в полной темноте шныряли воспитанницы, слышны были покашливания, скрип коек, вся спальня наполнялась обычным, изо дня в день повторяемым движением.

"Не зажигают света…" – подумала я, вновь закрывая глаза.

– Подниматься, девчата, подниматься, – резанул мой слух чей-то раздраженный голос, вырвавшийся из темноты. – Быстрее застилайте койки! Уже четвертый час. Пока встаете, все чтоб пели "Rorate coeli desuper". [132]

Из дрожащих гортаней начали вылетать вялые, неуверенные звуки. Как только они затихали, замирая, в темноте раздавался звон колокольчика.

– Громче! Не слышу, чтобы Йоаська и Геля пели "Утреннюет бо дух мой…"

– "…ко храму святому твоему", – бормотали с усилием девчата.

Озябшими руками укладывали мы свои соломенные подушки, выравнивали одеяла, ощупывали пол, отыскивая упавшую на него одежду. Сидя на своей койке и не размыкая век, расчесывала я волосы.

"Хоть бы только этот отвратительный колокольчик перестал звонить!"

В этот момент, словно струя ледяной воды, обрушился на меня голос сестры Алоизы:

– Не слышу, чтобы Наталья, Сабина и Зоська пели. Наталья и Сабина, прошу петь вторую строфу…

"Боже милостивый, ведь у меня нет сил петь…" – подумала я и, услышав шаги приближающейся ко мне монахини, проглотила слезы и поспешно вставила в недружный хор свой охрипший голос.

– А теперь – в умывальню! – дирижировал в темноте неумолимый голос. – Прошу не прекращать пения.

Сгрудившаяся в вонючем коридорчике сонная толпа воспитанниц вытягивала пальцы под струйки льющейся из крана воды, чтобы промыть опухшие от недосыпания глаза. Ревнительницы гигиены мочили в воде кусок тряпки и, несколько раз дыхнув на него, прикладывали этот холодный компресс к лицу.

– Прежде чем выстроиться парами, каждая из вас должна исполнить свою обязанность, – и с этими словами сестра Алоиза, позванивая дьявольским колокольчиком, покинула спальню.

Мы принялись за выполнение обязанностей.

В коридоре и сенях стены покрылись инеем. Вдоль досок тянулись белые нити снега, заполнившего щели. Холодная вода, которой мыли мы полы, тут же замерзала, покрывая доски тонюсеньким слоем льда.

"О, если бы сестра Алоиза поскользнулась на этом "катке" и шмякнулась бы головой о доски, то не пришлось бы мыть полы дальше, а достаточно было бы хорошенько вымести их…" – мечтала я, выжимая тряпку, деревенеющую в морозном воздухе коридора.

Только успела я отнести ведро в кладовку, как появилась сестра Алоиза. Взмахом руки она остановила девчонок, устремившихся к дверям еще закрытой столовой;

– Не забудьте четки и служебники. После "рорат" вы сможете пойти к святой исповеди.

– А завтрак? – охнула Йоаська.

– Завтракать будете после возвращения из костела. Настоящие рыцари с радостью пойдут на такую незначительную жертву для господа Иисуса.

"И так будет теперь изо дня в день, пока не кончится рождественский пост", – размышляла я, шагая в шеренге девчат по звенящей под нашими ногами, промерзшей дороге. Сверху сыпал едва различимый в темноте мелкий снежок. Все дома кругом были погружены в мертвый сон. Нигде ни огонька. Тишина такая, что слышны только эхо наших собственных шагов да легкий шорох осыпающегося с деревьев снега.

Низко опустив головы, ссутулившись, шлепая тяжелыми башмаками и стараясь согреть окоченевшие руки в карманах дырявых пальто, двигались мы по длинной, извилистой дороге, которая ведет на взгорье к монастырю отцов-иезуитов.

Вот мы вышли на открытый косогор. Нас ударило сильным ветром. Малышки, которые, дремля на ходу, шли впереди, спотыкались на каждом шагу и падали носами в снег. Они с трудом поднимались, облепленные снегом, и начинали всхлипывать, но негромко, чтобы сестра Алоиза этого не слышала.

Так вот и брели мы в кромешной темноте по краю косогора навстречу маячившему на его вершине огоньку монастыря иезуитов.

Наконец мы уселись на скамьях. Наши неподвижные тела костенели от холода. По крыше гулял ветер, из темных углов, как из ледяных пещер, тянуло морозом. Огоньки свеч перед алтарем дрожали в облаках пара, да и весь алтарь застилала легкая мгла.

Сонные, набухшие веки опускаются на глаза. Тело, застывшее в бездействии, засыпает…

В трепещущей перед алтарем мгле блестит фиолетовое пятно, руки делают какие-то знаки. [133] Возле меня сидят Рузя и Целина. Целина полным отчаяния взглядом смотрит на трепещущий огонек свечи и печально говорит:

– "…Confiteor tibi in cithara. Deus, Deus meus… quare tristis es, anima mea?" [134]

А Рузя ходит с зажженной свечой вокруг алтаря и голосом, дрожащим от скорби, спрашивает:

– "…Quare me reppulisti? Quare me reppulisti?" [135]

Я страшно мучаюсь тем, что не могу встать и сказать ей, что он ее вовсе не оставил, что ждет ее у калитки, что они еще непременно встретятся.

Тем временем голос Рузи заглушается шепотом, доносящимся из угла прачечной, спокойным и немного печальным: "Хвалите его в кимвалех…"

– Наталья! Наталья! – Кто-то схватил меня за руку.

Я открыла глаза. Надо мною склонилась перекошенная злобой физиономия.

– Все пошли к исповеди, а ты спишь!

– Нет, почему же! – буркнула я в ответ и, собравшись с силами, пошла в сторону конфессионала.

– "Ego peccata confiteor Deo omnipotent!..", [136] – начала я шёпотом, но вдруг меня охватило сильное удивление: я была окружена сплошной тишиной, в которой не находилось больше ни единой живой души. Я еще минуту, как застывшая, стояла на коленях, молча уставившись в темноту конфессионала, а потом встала и заглянула внутрь его.

Неподвижный и массивный, ксендз-иезуит мирно храпел в ящике конфессионала…

Мы вставали в четыре часа утра, а спать ложились в двенадцать, а то и позже. Все воспитанницы приюта, от самой маленькой до самой старшей, были заняты приготовлением костюмов для спектакля.

Костюмы для спектакля! Этим жил теперь весь наш приют. Они нарушили привычный распорядок дня и скучную швейную мастерскую превратили в мастерскую чудес, а воспитанниц – в ангелов, чертей, королей и рыцарей.

Впечатление, которое должны были произвести костюмы на зрителей, являлось для матушки-настоятельницы вопросом величайшей важности. В школьные годы она принимала активное участие в спектаклях содалиции, играла главную роль в "Фабиоле" – пьесе из жизни первых христиан, и теперь все накопленные в этом деле знания и опыт она вкладывала в изготовление костюмов для спектакля.

Ангел, спускающийся к пастушкам, должен был в течение всего представления смотреть на небо, держа руку на сердце. А когда Гелька, игравшая роль жены Ирода, [137] выходила на сцену с распущенными волосами, чтобы взволнованно продекламировать: "Несчастные матери вифлеемские, [138] кто собственной грудью прикрывает детей своих…", – матушка не гневалась на допущенную языковую ошибку, поскольку находила несказанное упоение в самом тексте и была увлечена ролью.