Семейный экипаж - Романовский Станислав Тимофеевич (книги без регистрации полные версии TXT) 📗
Промокнуть он не успел. Настоящий дождь да с градом пошёл только сейчас. Градины прыгали вокруг, били, как пули но камню!.. Крошки льда и мелкие капли изредка кропили лицо мальчика. А там, в лунке, было тепло и сухо.
Град налетел и укатил куда-то. Сквозь зажмуренные веки Нурлан видел вспышки молний. Из края в край степи гремела гроза, а дождь падал всё реже и реже.
Из укрытия Нурлан подставил дождю открытую ладонь и долго ждал, когда в неё упадёт капля.
Выглянула луна, и в её свете влажно заблестели ковыли. С термосом, как с малым ребёнком на руках, Нурлан выбрался из укрытия.
Берегиня, вымытая чисто-начисто, загадочно улыбалась мокрым лицом, и в каменных ладонях её, как гроздь незрелого винограда, белели градины. Она обсыхала под слабым ветром, неожиданно тёплым, и смотрела куда-то поверх Нурлана.
Он уходил от неё, оскальзываясь на градинах, оглядывался и задерживался на берегине взглядом с благодарностью за приют от непогоды, пока она не пропала из глаз.
Под курганом Нурлан увидел комбайн, неподвижный, как дом, с выбитыми стёклами и без единого огня. Сердце его сжалось. На борту комбайна, как на борту боевого истребителя во время войны, были нарисованы пятиконечные звёзды: два ряда полных, а третий только начат.
Это был мамин комбайн.
А мамы не было.
Где она?
У нескошенной пшеницы, далековато от машины, Нурлан увидел человека, с головой накрывшегося мокрым плащом, и пошёл к нему.
Плащ открылся, и, как свет в окошке, Нурлан увидел прекрасное смуглое лицо матери, в каплях дождя, в шелушках от солнца, и тёмный огонь ее глаз под длинными ресницами. Вместе с термосом она втянула сына под плащ, пахнущий дождём, хлебом и солидолом, и, целуя в глаза и лоб, шептала:
— Мальчик мой!.. Мальчик мои маленький!.. Большой мой мужчина! Как ты нашёл меня? Зачем? Нельзя так в твои годы… Ты шёл ко мне, чтобы напоить меня горячим отваром? Нёс такую тяжесть?.. Спасибо!.. Только больше так не делай, ладно? Ты меня любишь? Ой, что я спрашиваю! Глупая. Любимый мой!.. Ты не боялся молний? Ты ещё маленький, поэтому не боялся. А мне казалось, что все они падают в меня!.. Я остановила комбайн, а сама бегом сюда. Я такая трусиха! Я боюсь грозы…
— Мама, грозы больше нет!
Она выглянула из-под плаща, выпрямилась, подставила небу лицо и, поёжившись, воскликнула:
— Свежо-то как!..
Вместе с сыном мама обошла комбайн и сказала с грустью:
— Я машину не успела от града отвернуть… У меня все стёкла выбило. Просо, конечно, побило. Овсам досталось. Они тоже — метёлочками… Пшеница устояла: она собраннее. Вот мы её и будем убирать!
Она достала железный шприц с маслом, легко скользнула под железное днище машины, чтобы смазать его. За ней скользнул Нурлан. Здесь было сухо. И в узком пространстве между стернёй и днищем загостился жаркий день. Отсюда комбайн представляется Нурлану сильным, добродушным, но беззащитным существом.
В степи сыро и холодно, а здесь, под машиной, хорошо, как в шалашике. Кругом дышит нива. Мальчику кажется, что он слышит, как, ни на миг не давая себе передышки, спеют хлеба: в земле пробираются их корешки, наверху шевелят усами колосья, потрескивают колосковые чешуи и зёрна с краями полны ярой животворящей силы!..
Мальчик с тихой радостью вдыхает живое маслянистое тепло машины вместе с запахом чернозёма, стерни, корневищ, всего того, чем пахнет земля в страдную пору. Ему хочется сказать комбайну, как доверчивому усталому слону, слова утешения.
— Нурлан, где ты? — слышит он высоко голос матери.
Мальчик вылезает на лунный свет, по железным ступеням, как матрос по трапу, вбегает в кабину, где прибирается мама. Она вынимает осколки стекла из железной рамы, а они сыплются и звенят.
А мама заметает их в жестяной совок и замирает с веником в руках.
Замирает и Нурлан.
Кто это?
В выбитом окне нарастает обвальный грохот, от которого дрожит земли. Светло-песчаное стадо сайгаков, осиянное луной, несётся мимо и видится ветром, обретшим очертании диких животных, или их душами.
Сайгаки — древние антилопы, современницы мамонта; у них рога — как лиры; носы — как хоботы; в лёгоньких копытах, которым сносу нет, говорят, есть дырочки для воздушного охлаждения, и в них свистит воздух. Но сейчас ничего этого разобрать нельзя, и они мчатся, как лучики к рассвету или туча стрел, предназначенных не для убийства, а для жизни. Сайгаки бегут по кругу, такому широкому, что Нурлан и мама не видят его, потрясённые зрелищем скорее полёта, чем бега.
Вольная стая степных антилоп, сотни сердечек, и каждое стучит по-своему, как бы ни были они похожи в немыслимо быстром беге. От кого бегут они? Кто с сотворения земли гонится за ними? А может, уже никто?..
Их появление и исчезновение восторгом отозвалось в душе Нурлана, и, понимая, что виновница этого дива — мама, что она позвала его в степь и благодаря ей он впервые в жизни увидел сайгаков, о которых много слышал, мальчик предлагает великодушно:
— Мама! А не выпить ли нам шиповника?
Не спуская глаз с поля, мама отвинчивает крышку термоса, зубами вынимает пробку, наливает в крышку дымящийся отвар и подаёт сыну.
— По старшинству! — кричит Нурлан и с великой радостью видит, как мама до дна осушает крышку и собирается опять её наполнить.
— По старшинству! — снова кричит Нурлан.
Но мама говорит озабоченно:
— Мотовило не крутится. Посмотри, что там у него, сынок.
Нурлан спешит выйти, но мама просит его:
— Погоди.
И подаёт крышку термоса, где в густом коричневом, как гречишный мёд, отваре плавает луна. Нурлан с наслаждением выпивает подряд две крышки и, отдуваясь, долго спускается по лестнице в поле.
В граблинах мотовила Нурлан видит большую чёрную корягу. Вся она переплетена стеблями пшеницы и стоит в них, как щука в водорослях.
Выволакивая корягу из мотовила, Нурлан говорит громко, чтобы слышала мама:
— Ах, какая рыбина попалась!
Коряга — холодная, скользкая, и мальчик вскрикивает, оттого что ему кажется, будто она шевелится.
Нурлан относит её подальше от комбайна, опускает на землю и наказывает:
— Лежи.
Когда он идёт к маме, то, не удержавшись, оборачивается. Толстоголовая чёрная коряга блестит в стерне и смотрит на Нурлана бугорками-сучочками. При лунном свете они видятся сонными и хитрыми, а корешки под ними похожи па сомовьи усы.
«Никак, щука сомом стала?» — про себя ахает Нурлан.
А вслух произносит грозно:
— Лежи. Лежи… Ничего!
Не оборачиваясь, прибавляет шагу и бегом поднимается в кабину.
Идёт-гудёт комбайн, как красный зубр, мотовилом подминает стебли пшеницы, на ходу, на плаву обмолачивает их, отрясает зёрна от соломы и половы, и в свете фар, словно золотой пчелиный рой, словно пчёлы при медосборе, брезжат пшеничные колосья. Взлетают, но далеко улетать не собираются и опускаются навстречу своей судьбе.
Птица с широкими крыльями долго не может выбраться из светового коридора, пока не догадывается свернуть в сторону, в мягкую хлебную мглу.
Нурлан крепко спит на коленях у матери.
Глава седьмая
ВЗРОСЛЫЙ РАЗГОВОР
В ночи за зерном приезжает дежурная автомашина и кузовом становится под шнек — красный железный рукав комбайна. Мать Нурлана выпрямляется, поправляет волосы и следит, как, шурша, течёт лунное окатное зерно.
Поток иссякает, но шофёр не спешит уезжать, спрашивает:
— У вас… град был тоже с голубиное яйцо?
— Да.
— У нас просо положило. Гектаров шестьдесят… Ты не простудишься, Галя?
— Нет.
— У тебя же все стёкла выбиты. Сквозняки ходят!.. Давай я починю. Нет, серьёзно! Или ты не боишься? А я обладаю редчайшей способностью при сорокаградусной жаре находить сквознячок и простужаться!.. Сегодня всю ночь кашлял. Сейчас отпустило… Почему ты молчишь?.. Ты всё-всё позабыла?
— Да.
