Закон тридцатого. Люська - Туричин Илья Афроимович (книги бесплатно без онлайн TXT) 📗
— Я была в девятом «в». Они во всем разобрались сами и потребовали, чтобы Виктор Шагалов извинился перед Александром Афанасьевичем. Кстати, вы бывали на его уроках?
— Нет.
— Напрасно. Вы бы кое-что поняли, — сказала Фаина Васильевна и подумала про себя: «А может быть, так ничего бы и не поняли». — На его уроках скучно, хоть я преподает он живейший предмет — литературу. Все есть: и план, и методика, и программа выполняется. А вот души — нет.
— Александр Афанасьевич не солист и не чтец-декламатор. Он учитель, — возразил Петр Анисимович.
— Вы считаете, что душа должна быть только у чтецов или солистов?
— Душа — абстрактное понятие, Фаина Васильевна. К тому же идеалистическое. А мы с вами материалисты. В нашем материалистическом мире между людьми существуют определенные отношения, которые складываются из обязанностей перед обществом. Учитель должен учить, ученики — учиться, а мы с вами — руководить этим процессом, опираясь на существующий установленный порядок.
Фаина Васильевна передвинула на столе пресс-папье, подравняла и без того аккуратную стопочку книг. Сказала тихо:
— С вами трудно спорить, Петр Анисимович. Вы говорите очень правильные вещи.
— Разумеется, Фаина Васильевна. В колонии для малолетних мне приходилось иметь дело с довольно трудным детским коллективом, и я по опыту знаю, что дети не любят трудиться. А ученье — это труд. Но если мы заставляли работать и учиться даже тяжелых детей, неужели невозможно заставить учиться обыкновенных? Абсурд! Девятый «в» — класс с нездоровым душком. И, по-моему, то, что они заставили Шагалова извиниться, это всего лишь уловка, чтобы уйти от ответственности. Дети чрезвычайно хитры в этом смысле. Поверьте моему опыту.
— Мне кажется, что у нас с вами неверная предпосылка, — возможно мягче возразила Фаина Васильевна. — Мы с вами считаем, что они дети, а они уже ищут свою дорогу в жизнь, к ним уже приходит такое высокое чувство, как любовь.
— Только этого нам с вами не хватало! — воскликнул Петр Анисимович. — Вот это и есть пресловутая своя дорога. А потом… Мы-то знаем, куда приводит любовь. У меня в колонии…
— Ах, да оставьте вы вашу колонию? — резко оборвала его Фаина Васильевна и сжала пальцами виски. — Нельзя же так, голубчик. Мы же растим, учим и воспитываем детей в условиях нормального человеческого общежития. Ну, при чем тут колония? И оставались бы себе в своей колонии, если вы такой приверженец ее методов!
— Фаина Васильевна, — Петр Анисимович встал. — Я попросил бы вас обдумывать свои слова. Меня направили сюда, в школу, товарищи, которым виднее, где я должен выполнять свой партийный и педагогический долг. Меня предупреждали, что мне нелегко будет найти с вами общий язык. Но найти его надо, поскольку мы делаем общее дело. Я убежден, что девятый «в» доставит нам еще немало хлопот, если его не скрутить сейчас.
— Что же вы предлагаете? Карцер?
Петр Анисимович поморщился.
— Карцер, Фаина Васильевна, крайнее средство даже в колонии. Но класс так или иначе должен быть наказан. И я поставлю этот вопрос на педагогическом совете!
— Ну что же… Ставьте. Поспорим.
— Здесь, я полагаю, надо не спорить, а действовать. Очень уж много у нас дискуссий! Партия ждет от нас воспитания последовательных и убежденных строителей коммунизма, а не расплывчатых индивидуумов с собственным путем в жизнь. Путь у всех един.
— Но нельзя же вбивать последовательность и убежденность палками.
— Я не говорил о палках, Фаина Васильевна. Не надо передергивать. Я говорил о строгости, о недопущении расхлябанности, о неукоснительном требовании выполнения учениками своего долга.
— А как же быть с воспитанием самостоятельного мышления? Сознательной дисциплины? Инициативы?
— Выполняя домашние задания, ученик самостоятельно мыслит. В кружках — проявляет инициативу. В пределах своих ребячьих возможностей, Фаина Васильевна. В пределах возможностей. Но всегда они должны помнить, что ими руководят старшие, товарищи старшие.
— Но не менторы, а добрые друзья, советчики.
— Совершенно верно. Но когда мне секретарь райкома дает совет, я его выполняю, как директиву.
— И у вас нет своей точки зрения?
— Если я не ошибаюсь, я вам изложил свою точку зрения.
— Благодарю.
— И прошу обдумать поднятый мною вопрос. А на урок к Александру Афанасьевичу схожу, поскольку вы мне посоветовали.
— Полагаю, что решение ваше несколько запоздало. Александру Афанасьевичу осталось девять дней до пенсии, и состояние здоровья его таково, что лучше ему взять больничный лист. И отдохнуть.
Петр Анисимович ушел.
Фаина Васильевна налила из графина воды в стакан, но, так и не пригубив, отодвинула его в сторону и долго еще сидела неподвижно, глядя в одну точку.
В субботу вечером, как обычно, — отправились на каток. В раздевалке было полно. У гардероба стояла веселая суетливая очередь. На скамейках тесно, словно куры на коротком насесте, сидели парни и девчата.
Пахло кожей, дымом, паленой шерстью. Люди двигались неуклюже, гремя по деревянному полу коньками. Стоял банный гомон.
Виктор, используя Плюху в качестве тарана, толкал его перед собой, пробиваясь в привычный угол. Следом цепочкой двигались остальные.
Пробились, подождали, пока освободилась часть скамейки. Усадили девочек. Те стали переобуваться. Виктор послал Плюху занимать очередь в гардероб.
Оленька сняла пальто и теплые сапожки, надела ботинки с коньками, нагнулась, завязывая шнурки. Виктору хотелось помочь, но он постеснялся, да и Володька начнет язвить «по поводу».
Со шнурками у Оленьки не ладилось. Она распрямилась, лицо ее покраснело от напряжения. Оленька посмотрела на Виктора, на остальных мальчишек.
— Лева, помоги, пожалуйста.
Лева Котов присел на корточки, стал шнуровать.
— Не перевелись ще лыцари на Вкраине, — насмешливо сказал Володька Коротков.
Оленька посмотрела на него сердито.
— Лучше бы завязал второй.
— Нет уж, я для тонкой работы не гожусь. Виктора попроси.
— Тут и один управится, — отпарировал Виктор. Он не хотел грубить, но не смог сдержать досады, и фраза прозвучала как грубость.
Оленька только плечами пожала. А Лева даже бровью не повел.
Лева был одной из достопримечательностей девятого «в». Среднего роста, огненно-рыжий, с розовым лицом, даже зимой усыпанным крупными веснушками, он был невозмутим и молчалив. Ничем не увлекался, особых друзей не имел, со всеми был одинаково ровен. Если кому-либо что-нибудь было непонятно, обращались к Леве, потому что он знал больше всех и учился лучше всех. Выслушав вопрос. Лева долго и сосредоточенно сопел широким мясистым носом и только потом отвечал тихим голосом точно и ясно двумя-тремя словами. Молчаливость его вошла в поговорку. Девятый «в» вместо выражения «нем, как рыба», употреблял «нем, как Лева».
Как-то Володька сказал ему:
— Ты никогда не станешь академиком. Не изъяснишься. Язык плохо подвешен.
Лева посопел и ответил:
— Ты тоже. Только по противоположной причине.
…Лева завязал шнурки Оленькиных ботинок. Она встала, притопнула коньками.
— Как лед? — спросил Виктор у знакомого паренька.
— Решето.
Лева сел на Оленькино место, стал переобуваться. У него были удивительные коньки. Наверно, единственные в городе. Назывались не то «джексонки», не то «жаксонки». Лева сам толком не знал. На этих коньках катались и его отец, и его старшие братья. Коньки были длинными, как «бегаши», а носы их закручивались, как у «снегурочек». Касаясь льда, они звенели, настолько тонкими были их лезвия.
Сдав в гардероб пальто и обувь, высыпали из дверей на лед. Шел мелкий снег, заволакивая каток пеленой. Гремела музыка. Густая масса людей скользила по кругу в одном направлении, словно огромная патефонная пластинка. По беговой дорожке мчались, согнувшись и заложив руки за спины, скороходы в черных рейтузах и свитерах и таких же черных шапочках. Как бы много ни было народу на катке, беговая дорожка оставалась в их распоряжении. Скороходов знали в лицо и по именам. За бегом их следили с восторгом и завистью.
