Черемыш – брат героя - Кассиль Лев Абрамович (книга жизни .TXT) 📗
Встреча
Вокзал был украшен флагами, еловыми ветками.
«Привет нашему кандидату! – было написано на длинном красном полотнище, которым хлопал морозный ветер. – Да здравствует Климентий Черемыш, доблестный сын социалистической Родины и ее Красной Армии!»
Школьники подбежали к краю перрона и вглядывались в даль. Транзитный ветер дул мимо станции, вдоль путей. Внизу, на рельсах, попрыгивали воробьи.
Потом из-за водокачки показался поезд. Шумно отфыркивался заиндевевший паровоз. Воробьи вспорхнули, уступив ему место. Паровоз торжественно протрубил и не успел замолкнуть, как его вступление подхватил оркестр. На перроне стало тесно.
Все закричали «ура» и захлопали. Школьники подпрыгивали, как воробьи, чтобы через головы разглядеть героя, и первыми заметили его, мелькнувшего за зеркальными стеклами.
– Вон он! Вон он!
И герой вышел из дверей вагона, веселый, белозубый, коренастый. Одной рукой, в меховой перчатке, он взялся за медные поручни, матовые от мороза, другой сделал под козырек. Ребята первым делом разглядели майорские нашивки на рукавах шинели. Их только огорчало, что герой не прилетел на самолете, а приехал, как все, поездом, словно пассажир просто… Лицо героя тоже сперва показалось слишком маленьким. На портретах оно было огромное. И орденов на летчике не было. Они, видно, скрывались под шинелью, на гимнастерке…
– Похож как на нашего Гешку! – сказал Плинтус, карабкаясь на фонарный столб, чтобы лучше разглядеть героя.
– Чем похож? – спрашивали ребята снизу.
– Ну так, вообще, сходство имеет, – отвечал сверху Плинтус, – ну вот нос, например, в точности…
– Совсем как у Гешки: посередке лица, – смеялись ребята.
Кто-то дернул Плинтуса за ногу, и он свалился со столба на снег.
– А Гешки самого нет и нет, – вздохнул Званцев.
Люди поднимались на легкую дощатую трибуну. Начались речи. Герой прикладывал руку к козырьку и с доброй, смущенной улыбкой слушал приветствия.
Ане Баратовой поручено было сказать приветственное слово от школьников Северянска. Она поднялась на трибуну, не чуя под собой ног, и чуть не споткнулась на ступеньке. Пар от дыхания поднимался со всех сторон. Сквозь него Аня видела раскрасневшиеся лица. Толстый Плинтус вдали одобрительно подмигивал ей.
– Дорогой товарищ Черемыш, – начала она, – мы, школьники Северянска, и все пионеры и вообще все ребята очень рады, что такой, как вы, являетесь герой…
Она говорила и чувствовала, что заглатывает слова, и морозный воздух жег ей горло. Она говорила и боялась, что летчик остановит ее и спросит: «Ну хорошо, а где же мой брат Гешка?»
Но летчик ничего не спросил, не перебил Аню. Он выслушал ее речь до конца и сам попросил слова. И, когда все наконец угомонились, он густым негромким голосом, слегка напирая на «о», сказал:
– Вот что, товарищи, родные мои земляки! Я ведь тут недалеко, в Холодаеве, родился. Вы это, товарищи, напрасно уж так меня восхваляете. Тут дело не во мне. Я же не сам по себе вот такой стал. Кому я обязан всем, товарищи? Партии я обязан. Это прежде всего. Коммунистической партии. И нашей Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Вот кто меня воспитал и создал. Понятно? И вам всем обязан, товарищи, тоже. Я так скажу, что все мы с вами, как говорится, одним миром мазаны, одной нашей великой семьи питомцы, все мы кругом друг другу здесь родня. Вон как ребятишки теперь говорят – друг дружкины мы. Вот как я полагаю.
Тайна раскрывается
Когда Аня вернулась домой, она, как всегда, заглянула в почтовый ящик на дверях, нет ли чего. Писем она ни от кого не получала. Но отцу присылали журнал из Москвы. На этот раз в ящике оказался маленький конверт, склеенный из обертки от тетради. Он был адресован ей, Ане Баратовой. Она узнала почерк Гешки: круглые большие буквы с толстым нажимом, как у брата.
«Аня, добрый день. Прошу, пожалуйста, тебя прийти сегодня вечером в 8 часов в горсад за каток, где летом музыка сидит. Есть очень важное скорое дело. Никому не говори. Я буду ждать. Не думай что-нибудь такое, я без глупистики. Но тебе я доверяю».
«Что еще такое, что за тайны такие?» – рассердилась Аня, или, вернее, подумала, что она очень сердита. А на самом деле обрадовалась, что Гешка нашелся. И, может быть, наконец, она узнает, почему Гешка так изменился за последнее время. Вероятно, тут есть что-нибудь. Она отпросилась из дома. Ей пришлось сказать, что она идет по делу в школу.
Было морозно. Месяц скользил между облаками, серебряный, острый, словно конек. Зернистый блеск роился в воздухе. И даже в черных тенях на снегу что-то искрилось, как антрацит.
В городском саду, занесенном снегом, было пустынно и жутко. С сухих веток опадали длинные, ломающиеся в воздухе бархатки инея. Елки протянули обремененные снегом ветви. Казалось, многолапые белые медведи встали вокруг на дыбы. Далеко с речки, с катка, доносилась музыка, а здесь, в аллее, никого не было и стояла та особая, ватная тишина, которая бывает зимой в лесу.
– Баратова! – услышала Аня и обернулась, вздрогнув. – Это я.
– Ну, что еще за новости? Куда ты делся? – накинулась она на Гешку. – Там все в детдоме и в школе с ума посходили, ищут тебя. Что это еще за тайны такие? Просто глупость!
– Если глупость, так чего же ты пришла?
– Уж не твое дело, почему пришла! Развел секреты, а теперь мерзни тут! Ну, что у тебя такое?
Аня нарочно говорила так сердито, чтобы скрыть неловкость и любопытство. Ей не хотелось, чтобы Гешка вообразил что-нибудь. Написал, мол, письмо, а она сразу и прибежала.
– Ты не думай, пожалуйста, Черемыш, что я очень о о тебе беспокоюсь, – поспешила добавить она. – Я просто так, как староста, то уж обязана…
– И я тебе так, как старосте, хочу сказать. Только ты не смейся, – сказал тихо Гешка. – Ты знаешь, Баратова… только ты, чур, никому не говори. У меня такой номер, что я уж и сам не знаю… Даешь слово?
– Ну, даю.
– Нет… Ты смеяться будешь, я знаю.
– Ничего смешного пока нет. Ну тебя!..
– Дай самое честное, и уж не болтать давай только, раз условились. Я тебе одной скажу. Не проговоришься, Баратова? Смотри!
– Если не веришь, так зачем писал? Удивляюсь!
– Ну ладно! – Он вздохнул. – Вот, Аня, я, знаешь, Аня… Ты только смеяться будешь. Я ведь вовсе не брат ему.
– Кому не брат?
– Ну, ясно кому – Черемышу Климентию.
– Как не брат?! – ахнула Аня. – А кто же?
– Ну просто одноимёнец. Мы с ним только по фамилии тезки. Я тоже из того села Холодаева. У нас там полсела, и все Черемыш. Даже улицы есть: Малая Черемышская, Большая Черемышская, Средняя… Мы с ним, понимаешь, только по фамилии тезки, а никакой я ему вовсе не брат. Я его и не видал сроду. Ну просто, понимаешь, я это себе выдумал. Такое воображение сделал. Наши все померли давно, а я один остался, как дурак. И сестра тогда потерялась куда-то. Сперва в детдоме был, потом так мотался. Вот я себе и выдумал. Смешно, конечно… Прочел в газетах, что есть такой летчик… Черемыш. Смелый. И портрет был. А я и подумал: вот бы был у меня в жизни такой брат… И я б не такой был. И стал так воображать каждый день. Даже привык: как будто вроде и на самом деле есть такой брат… Я знаю… тебе смешно, наверно?…
Но Аня не смеялась.
– А письма как же? – ужаснулась она. – Письма тоже сам?…
– Письма – это правда… Это мне сестра из Москвы присылает. Ей тоже фамилия Черемыш. Клавдия. Сестра.
Галка села на дерево, тряхнула ветку, и на них посыпался сверху бертолетовый порошок инея. Аня вздрогнула:
– Как же это, Гешка?… Ну-ну, и бессовестный же ты все-таки… Надо ведь так врать! А мы-то все думали… Фу!..
