Повесть о красном орленке - Сидоров Виктор (читать полную версию книги TXT) 📗

Зазвонили колокола. По улицам к площади тянулись люди к обедне. Был воскресный день. Неожиданно лицом к лицу встретился с Филимоновыми. Все они были по-праздничному разодеты. На Мотьке красовалось новое пальто, на ногах желтые сапоги с галошами. Филимонов остановился, разулыбался Артемке:

— Молодец, парень. Помог бандита изловить. Вечерком зайди — целковый подарю...

Эти слова словно плетью стеганули Артемку. Он согнулся и бросился вдоль улицы. У Спирькиной избы остановился, но не зашел, а окольным путем, огородами, пробрался к бане, без цели, просто так. Постоял минуту, вспоминая вчерашнее, тихо открыл дверь. «Вон там, видно, спал, под полком. От беляков, должно, убегал... Лицо-то бледное, худое. Не ел, поди, устал, а тут в тепле да в полутьме и сморило...»

Артемка заглянул под полок, и вдруг — что это? — в дальнем углу тускло блеснула какая-то полоска. Он полез туда, схватил полоску, и сердце замерло: «Револьвер! Не заметили Филимоновы».

Это был небольшой никелированный браунинг.

Артемка торопливо осмотрел его, удивился, что револьвер такой маленький и блестит, как зеркало. Однако раздумывать было не время. Сунув браунинг в карман, он тем же окольным путем помчался домой.

Теперь Артемкины мысли потекли по-другому. «А что, если ворваться в каталажку, перестрелять колчаковцев и выпустить парня?» Но тут же пришлось отказаться от этого плана: разве всех перестреляешь? Схватят, убьют. «А может...» Но когда Артемка вошел в избу, и эти мечты рухнули : мать сообщила, что парня только что двое белогвардейцев повезли в Камень.

— Там, поди, и расстреляют...

3

К Елистрату Филимонову приехал дорогой гость — старший сын Гришаня, Григорий Елистратьич.

Спирька играл с Мотькой и Гнутым в бабки и все видел. Он даже первый заметил, как с площади на улицу вымчалась пара вороных и понеслась прямо на них. Спирька тогда еще крикнул:

— Ребя, поберегись!

Но кони как вкопанные остановились прямо у Мотькиных ворот, и с ходка спрыгнул офицер с тонкими усиками. Он был высокий, весь в ремнях, а его левая рука висела на черной перевязи, перекинутой за шею.

— Кто это? — спросил было Спирька. Но тут раздался Мотькин крик:

— Гришаня!

Мотька бросился к военному, потом раздумал, рванулся к калитке, вопя как резаный:

— Тятька, маманя!.. Братка приехал! Братка приехал! Ранетый!

Выскочили Филимонов и тетка Дуня, тоже зашумели, заахали, заойкали. Мать повела сына в дом, а Филимонов забегал по двору, закричал работникам:

— Эй, Васька, Петро, отворяй ворота, заводи коней!

Выбежал снова на улицу, сказал кучеру:

— Заходи, паря. Пропусти стаканчик да закуси... Спасибо тебе — сынка привез... Четыре годка не виделись... — И снова во двор:

— Петька, слышь, а ну слетай в волость, покличь Кузьму.

Пока суетились, открывали да закрывали ворота, пока с ходка снимали и уносили в дом большие и, видно, тяжелые чемоданы и тючки, прибухал Кузьма, красный, запыхавшийся, с шалыми глазами.

— Братуха... Где ён?.. Вот не гадали...— И влетел в сени.

Все это время Спирька, ошеломленный чужой радостью, сутолокой и беготней, стоял у отворенной настежь калитки и лишь водил изумленными глазами. И только когда все утихло, поуспокоилось, выдохнул:

— Вот это да!..

Спирькино восклицание Гнутый понял по-своему.

— Понавез! Сундуки кожаные. Повезло Мотьке.

Ребята снова замолчали, заглядывая во двор через щели, но ничего интересного там уже не было. Спирька с сожалением вздохнул:

— Пойдем...

Гнутого будто обожгло.

— Что ты! Сейчас Мотька выйдет. Может, что даст.

Долго ждали, даже Гнутому надоело. Но вот хлопнула дверь, и появился долгожданный Мотька. Он держал в руке какую-то коричневую плитку, с хрустом откусывал от нее и с чувством плямкал.

— Что это? — не сводя глаз с плитки, спросил Гнутый. Мотька облизал губы:

— Шикаладом зовут. И-ех, и вкусна же! Слаще меду!

— Удели чуток, а? — попросил Спирька и проглотил слюну.

— Как не так. Братка ее аж из Барнаула привез, а я отдам! Я и сам с усам.— И снова с хрупом откусил от плитки.

Скучно стоять, когда один ест вкусное, а остальные нет. И слушать тогда совсем неинтересно. Но Мотьке наплевать на это, жует, плямкает губами и балабонит:

— На ерманском фронте братка был. Крест дали. За храбрость. Блестит, аж глазам больно... Потом ентих бил, как их... большаков, красных. Много, грит, побил. Ишо бы унистожал, да руку пуля пробила. Ух, грит, и война страшенная! Гудёт все, земля дыбом...

Гнутый кисло улыбнулся:

— Дай спробовать...

И Спирька сказал:

— Дай... Уже мало осталось...

Мотька взглянул на подтаявший от пальцев кусочек шоколада, подумал: дать или нет? Не дал. Съел сам.

И Спирька и Гнутый тяжело вздохнули. А Мотька бубнил:

— Братка грит: «Отдохну малость, подлечуся и снова воевать пойду. Я,— грит,— этим красным ишо покажу. До самой Москвы гнать буду». Братка грит...

Спирька махнул рукой:

— А ну тебя с твоим браткой...— и пошел домой.

Филимоновы загуляли. С вечера начали, утром кончили. Отдохнули чуток, и снова пошло: галдеж, пляска, пение. Гармони даже поохрипли. Два дня у филимоновского дома толпа. Одни идут в гости, другие уходят, держась за заборы,— и все уважаемые в селе люди. На третий день распахнулись ворота, и вылетели со двора три тройки, запряженные в легкие рессорные ходки: повез Елистрат Филимонов сына показывать селу и разветриться малость.

Узнали люди — повышли на улицу, собрались группками: бабы в одну, мужики в другую; словно воробьи, высыпала детвора. Всем любопытно посмотреть Гришаню: как-никак офицер. А в Тюменцеве не так уж густо своих, доморощенных офицеров.

Спирька — тут же. Оживлен, криклив, будто у него праздник. Увидел Артемку, подбежал:

— На Лыковскую улицу поехали. Мчат, что твой ветер. И Мотька с ними.

— А ты чего радуешься?

— Я-то? — удивился Спирька.— А так. Весело.— Потом, захлебываясь, добавил: — Мотьке подарков напривез — пропасть! Плиток, вроде жмыха, только погоне, шикаладой зовутся. Мотька и мне дал эту шикаладу,— соврал зачем-то Спирька.— Ух и вкусна же! Слаще меду! — Однако заметив, как Артемка равнодушно стоит и смотрит вдоль улицы, Спирька заторопился.— Побегу гляну, где они.

А через минуту уже мчался назад, подпрыгивая, как молодой телок, кричал:

— Едут, едут!

Первая тройка на всем скаку остановилась возле мужиков. На ходке во весь рост встал пьяный Филимонов, гаркнул:

— Здоров, сельчане! А ну, подходите, выпейте за здоровье мово сынка, Григорий Елистратьича!

Григорий Елистратьич, бледный от перепоя, откинулся на спинку сиденья, скучно разглядывал мужиков, силясь улыбаться. Рядом сидел Мотька и держал меж колен братову шашку в ножнах. Он прямо-таки раздулся от важности и гордости.

Артемка засмеялся:

— Енерал!

Между тем мужики неторопливо подходили к ходку, где Елистрат Филимонов щедро наливал из огромной бутыли самогон. Пили по очереди, с чувством крякали:

— С приездом, Григорь Елистратьич!

— Здравия желаем, Григорь Елистратьич!

— Живи на радость родителев своих и нас не забижай!..

А Филимонов пьяно орал:

— Пей — не робей! Кому надо — ишо подам! Не жалко, потому как радость большая.

Мужики пили, пил и сам Филимонов, пил и Григорий Елистратьич, пил Кузьма, пили гости, которые, оставив свои ходки, сошлись сюда.

— А вы, бабы, чего жметесь к забору? — снова закричал Филимонов.— Аль брезгуете?

Среди женщин пробежал смешок смущения, нерешительности. Но вот вышла бойкая, разбитная Любаха Выдрина, крепкая, статная солдатка.

— Идем, бабоньки. Грех не выпить за... Гришаню...— и засмеялась звонко, весело.

И женщины со смехом и шутками окружили ходок.

Одна лишь Артемкина мать торопливо пошла к своей калитке: пить за здоровье Гришани Филимонова ей нужды не было.