Черниговцы (повесть о восстании Черниговского полка 1826) - Слонимский Александр Леонидович (читать книги онлайн без регистрации .txt) 📗

Он захлебывался слезами.

— Не беспокойся, папа, — кротко отвечал Сергей, указывая на свой сюртук. — Мне этого хватит.

Иван Матвеевич не мог больше произнести ни одного слова. Он беспомощно рыдал, прижимаясь к плечу своего сына.

Следственная комиссия, закончив дело, передала его в верховный уголовный суд. Это было в начале июля 1826 года.

В первом часу дня 12 июля Матвея повели в дом коменданта. Плац-майор Подушкин объяснил ему, что будут читать сентенцию верховного уголовного суда.

В проходной комнате, где очутился Матвей, было пять человек. Матвей увидел Никиту Муравьева и Трубецкого. Никита был спокоен и равнодушен. А Трубецкого едва можно было узнать — так он изменился: мертвенно-бледное лицо, глубоко запавшие глаза, страшная худоба. Он едва держался на ногах.

В стороне от других стоял человек во фраке, с острыми, пронизывающими глазами, с густой щетиной на щеках и подбородке и с неровным лбом. Его лоб что-то напомнил Матвею. Это был Якушкин, которого Матвей не видел уже много лет. Матвей обнял его со слезами на глазах.

Внимание Матвея привлек один из присутствовавших — длинный, худой человек в рваном тулупе и высоких теплых сапогах. Лицо его заросло волосами. Он стоял сгорбившись и как-то странно взмахивал руками, как бы рассуждая с самим собой.

— Кюхельбекер, поэт, — сказал Якушкин Матвею. — Он бежал и был пойман в Варшаве.

С Кюхельбекером, улыбаясь, говорил о чем-то красивый офицер в адъютантском мундире.

Это был писатель Александр Бестужев, издававший вместе с поэтом Рылеевым альманах «Полярная Звезда» [57]

Через ряд пустых комнат всех шестерых повели в зал, где собрался верховный уголовный суд в полном составе.

За красными столами, поставленными «покоем» [58], сидели митрополиты, архиереи, генералы и члены Государственного совета. Для всех не хватало места, так что сенаторы стояли сзади.

Церемонией распоряжался министр юстиции князь Лобанов-Ростовский — высокий старик в расшитом мундире, весь обвешанный орденами и лентами. Он суетился, хлопотливо подбегал к арестантам и успокоился только тогда, когда выстроил их как следует, в ряд.

Обер-секретарь начал перекличку. Кюхельбекер отозвался не сразу. Князь Лобанов испуганно закричал ему:

— Да отвечайте же, отвечайте!

Потом все встали, и началось чтение приговора.

Все шестеро осуждались, как сказано было в приговоре, на смертную казнь «отсечением головы». Но, по монаршему милосердию, смертная казнь заменялась для них ссылкой в каторжную работу на двадцать лет, с лишением чинов и дворянства.

— Будем жить! — с усмешкой сказал Матвею стоявший рядом Якушкин.

После этого арестантов задним ходом повели обратно через двор крепости в их камеры.

У Матвея больно сжималось сердце. Все присужденные к одному наказанию призываются для выслушивания приговора вместе. Почему же с ним вместе не было Сергея?

Пятеро осужденных были поставлены «по тяжести их злодеяний» вне разрядов и вне сравнения с другими. Это были Павел Пестель, Кондратий Рылеев, Петр Каховский, Михаил Бестужев-Рюмин и Сергей Муравьев-Апостол. Верховный суд определил им мучительную смерть четвертованием, но, соображаясь с высокомонаршим милосердием, постановил их повесить. Четверо выслушали приговор спокойно. Только Бестужев побледнел и пошатнулся.

Вечером 12 июля, накануне казни, к Сергею пришла на свидание сестра Катя Бибикова. Свидание происходило в одной из комнат комендантского дома. Старый комендант, одноногий генерал Сукин, удалился, тихонько постукивая своей деревяшкой, и оставил брата с сестрой наедине.

Катя, задыхаясь, стояла на месте и смотрела на брата. Она видела этот бледный лоб со спущенной прядью волос, эти прямые, как у матери, брови и этот особенный, Сережин, ласковый блеск темных глаз. Она не могла поверить, что эту шею задавит веревка.

Сергей был прост и спокоен. Он спрашивал о ее муже полковнике Бибикове, и об Алексее Капнисте, которые тоже были арестованы.

Узнав, что оба уже на свободе, Сергей с улыбкой сказал:

— Вот и хорошо.

Он оживился, когда заговорил о Матвее. Его мучило опасение, что Матвей после его казни покончит самоубийством.

— Не оставь Матюшу своими попечениями, постарайся рассеять его мрачные мысли, — говорил он сестре.

Когда пришла минута прощания и Сергей заметил судорожное движение на лице Кати, он ласково, точно старший, обнял ее и погладил по голове.

Потом с застенчивой улыбкой сказал:

— Что делать, что делать…

Осужденные на смерть были переведены в новые камеры. Сергей привык к стенам старой камеры, к надписям, которые были там нацарапаны, и переход в новую камеру, казалось, порывал последнюю связь с жизнью. На ногах его снова были цепи, которые раньше были сняты по распоряжению императора.

Перед ним горела свеча. Он вспоминал.

Вечер в Обуховке после грозы. Клочковатые, разорванные тучи и куски звездного кеба. Державин, его старческий голос. И эти закутанные в саван фигуры повешенных крестьян.

Потом дорога в Мотовиловку. Солнце, и снег, и синие дали. И перекошенное лицо Павла Шурмы.

Кто такой этот Павел Шурма? Он служит давно — вероятно, лет двадцать. Когда-то, должно быть, помещик забрил ему лоб. Его везли на телеге в город, в рекрутское присутствие. И он, может быть, плакал. Теперь скоро выходил ему срок, и он, вероятно, мечтал о возвращении в деревню.

Да, Павел Шурма чего-то не понял.

Свеча догорела. В замазанном мелом окошке виднелся рассвет.

По коридору тюрьмы вели пятерых. Гремели цепи. Впереди шел Павел Пестель. За ним — взлохмаченный Кондратий Рылеев и высокий Каховский. Сергей вел под руку ослабевшего, еле переступавшего в оковах Бестужева.

Влево от Петровских ворот, на валу, помост и два столба с перекладиной. На перекладине качаются пять петель. На одной из них, ухватившись руками, повис какой-то человек. Он пробует крепость веревки.

На лугу против вала — войска. Каменная шеренга. Каменные, плоские лица. Прямые, мертвые линии султанов. Перетянутые ремнем подбородки.

Направо, в конце Троицкого деревянного моста, черная кучка народа. Кордон солдат преграждает им путь.

Пятеро сидят на траве, в стороне от помоста, в серых арестантских шинелях с высокими воротниками. Они непринужденно беседуют между собой, обмениваются вежливыми улыбками — как будто вышли на раннюю прогулку и присели отдохнуть на свежей траве в ожидании, пока подадут экипаж.

Там, около помоста, суетятся люди: генерал-губернатор Голенищев-Кутузов, нарумяненный Чернышев в завитом парике, палачи. У них озабоченные, хлопотливые лица, как у лакеев, которые спешат приготовить господам все, что нужно.

А господа покойно сидят, не удостаивая лакеев ни малейшим вниманием.

Еще не рассвело. Чуть розовеют облака на востоке. Стальная Нева, трава на лугу между войсками и валом и там в отдалении, деревянные домики окраин — все обозначено бледными, прозрачными красками, как на картине, и кажется ненастоящим. Все это чужое. Пятеро в серых арестантских шинелях отделены от всего этого мира и только между собой связаны какими-то особыми узами. Они беседуют, как будто встретились где-нибудь в светской гостиной. Но что-то неожиданное — теплое и серьезное — проступает сквозь их вежливую, светски непринужденную беседу.

— Петр Григорьевич, — обратился Пестель к Каховскому, сидевшему с другого края, — так, кажется?

Они подали друг другу руку.

— Вот при каких странных обстоятельствах пришлось нам знакомиться, — сказал Пестель с добродушной улыбкой.

— Да, в минуту вечной разлуки с землей, — ответил спокойно Каховский. Не было и следа на его лице прежних волнений.