Герда - Веркин Эдуард (книги бесплатно полные версии TXT) 📗
– Чем же? – поинтересовалась мама вкрадчиво.
А я не ответила. Пусть тоже думает. Переживает. А я погляжу.
– Про «Маску» я буду думать, – сказала я. – И еще про многое буду думать.
– Хорошо. Иногда это полезно.
– А то.
Мама поправила плед и удалилась, прикрыла дверь осторожно, не хлопая.
Потом, уже ближе к вечеру, был и папа, он под дверью не стоял, проходил пару раз мимо, прислушиваясь на ходу. Пришлось читать вслух стихи, так, подвернулись.
Потом стемнело, и стал ветер.
Он поднял из берлог сумерки, мгла продавила границу и стала затапливать сад, я села возле окна, одна. Нет, это было все-таки море, этим вечером оно решило взять свое, берег сдался. За туманом явилась вода, подкралась к дому и поднялась почти до окна, все равно одна, так что можно было опустить руку и попробовать. Точно море, вода оказалась соленой и холодной, пальцев коснулись водоросли, гладкие и длинные, как змеи, сгубившие Трою, морская звезда тронула ладонь лучами, рыбы, я видела их, они молчали. Я смотрела на воду. Все было так, как хотелось мне. Там покачивались обломки испанских каравелл и вулканическая пемза, птицы с компасами вместо глаз, еще пирамиды на дне, льдины со странными знаками, написанными кровью, подводная лодка, забытая, но живая, ее сердце не остынет еще сто лет, или дольше, пока не отступит свет, пока тетка не пройдет мимо окон трамвая. Цель, конечно, недостижима, даже выбора нет, даже выхода нет. Львы все равно сожрут Эльдорадо. Ветер, сумрак, призраки фонарей. Так отныне будет всегда, я знаю, так будет всегда, я и борей.
Потом пришла Герда, глаза ее полыхали реликтовым льдом, а я все думала.
Про материнскую любовь.
Про цель и средства.
Про то, как удобно иметь персонального доктора. Невзирая на звезды и ночь.
Герда молчала. Она со мной больше не разговаривает.
Глава 22
Берег за
Сосна за окном мотается, скребет ветками о стену, тревожно стучит шишками, мне это нравится. Как будто кто-то хочет к нам пробраться. Но ему не пробраться, это тоже мне нравится.
В эту субботу я просыпаюсь раньше. То есть, наверное, даже не раньше, а вообще ночью. Лежу, слушаю, дождь, или снег, или ветер, ветер лучше всего – под крышей щель, в щели свисток – стоит подняться ветру, как он начинает негромко поскуливать. Но только если ветер с севера, я это давно заметил. Северный свисток. Редкий, в месяц он поет раза два от силы, в эти ночи я представляю себя где-нибудь в Антарктиде. Или в постапокалипсисе, мир вымерз, остался один я, сижу у печки, питаюсь горячим шоколадом и не думаю, что делать дальше.
Сегодня северный свистел. Это хорошо, с пятницы на субботу я сплю особенно плохо, лежать в тишине скучно, лучше, когда воет.
Так и лежу; то сосна скребет, то в балках воет. Раньше люди думали бы, что это баньши на крыше завелась, сейчас все скучнее. Мать еще. Курит. Почти каждую ночь. На крыльце.
Отец знает. Я знаю, что он знает.
Курит. Много, безжалостно. До утра.
Часов в семь я начинаю собирать рюкзак.
Рюкзак – это чтобы было меньше вопросов. Мне как активисту экологического кружка положен рюкзак. Лопатка. Котелок.
Они будут ждать тебя. Там.
У ручьев, где дремлют ивы.
У ручьев, где дремлют ивы, где всегда весна. В последнее время у меня в голове это так и вертится, «у ручьев, где плачут ивы», пристало, прилипло. Мне кажется, она это не сама придумала, прочитала где-то. Где-то я это уже слышал. Наверное, по телевизору, в программе «Стих и я». Кто-то читал вслух, с выражением. То ли заикатые и губастые современные поэты с развязанными шнурками, то ли перхотистые классики, то ли женщина-стихотворица, нервная, с трудной судьбой и лисьим носом. Красиво читали. И стихотворение простое, я его, конечно, не запомнил в рифму, только по смыслу. В стране ручьев, тенистых логов, где рыщут стаи бандерлогов…
Иногда хочется хлопнуть себя по лицу. Иногда я это делаю. Немного помогает.
Вернусь весной, едва сойдет широкая вода. В крае ручьев, тенистых логов, деревьев, древних как камни холмов, забывших свои имена. В стране единорогов, драконов и крепостей, заросших волшебным папоротником. В стране, где скоро будет зима, жила девушка, прекрасная, как рассвет, дочь звезды…
Ну, как-то так примерно.
Я пробовал найти эти стихи в Интернете, но, конечно, не нашел. Тогда я записал их как мог, сам. Ничего получилось.
– Ничего стихи, – говорит Алька. – Сам сочинил?
– Не… Это… Перуанская школа.
– Перуанская школа? Ясно.
Алька чешет подбородок. Ходит по комнате, нервно постукивает кулаком по стене, открывает ноутбук, что-то записывает, одной рукой быстро бегая по клавишам.
– Как идет?
– Нормально… – Алька смотрит в окно. – Нормально… То есть ненормально, не идет.
За окном дождь. Ветер собирает воду с реки и тянет ее на дом. Погода плохая, Алька щелкает по барометру, барабанит пальцем, стрелка недвижима. Дождь – это надолго.
– Совсем не идет, – повторяет Алька. – Как-то я не знаю. Не знаю, кто главный герой.
Алька смотрит на капли, они разбиваются об окно прозрачными кляксами, сползают по стеклу причудливой сказочной вязью. Кажется, рассказ такой был – как сумасшедший ученый создал аппарат для общения с Богом, дождеграф, или что-то в этом духе, и всю жизнь ждал Послания, зашифрованного в каплях дождя. А когда Послание пришло, он был им крайне разочарован, потому что в Послании было одно лишь слово…
– То есть я знаю, кто герой, но я не знаю, как его передать… Надо «Бег» почитать, наверное. «Бег» меня очень вдохновляет.
Алька стала старше, серьезнее стала. Не разменивается на мелочи. Нет, футболку «Пришельцы – убирайтесь домой» она до сих пор носит. Но портрет Г.Ф. Лавкрафта, стоящего у кирпичной стены, убрала с рабочего стола на подоконник. Читает классику. Вчера заглянул – лежит на диване, в руках «Господа Головлевы». Суровый выбор. А на подоконнике виш-стопка – «Обломов», «На ножах», «Детские годы Багрова-внука». А по литературе у нас, между прочим, четыре.
– «Бег» – это вершина, – рассуждает Алька. – Лучшее. «Мастер», конечно, тоже ничего, но слишком готичненько. Такой лавбургер с вомперами, девачко плачед. А вот «Бег» – это да, по-мужски. Невзирая.
Алька показывает кулак, вбивает еще несколько слов в клавиатуру, грызет ногти.
– «Бег» – это история, это эпоха, кровь…
Грызет ногти яростнее.
– Впрочем, у нас тоже история хорошая, – говорит Алька. – Вампилов бы позавидовал, между прочим.
Алька начинает ходить по комнате, пинает мебель, хрустит кулаками. Театральная студия до добра не доводит, вот Алька теперь хочет стать драматургом. На полном серьезе. Сначала я думал, что дурит, так, очередная блажь, но, видимо, нет. «Господа Головлевы» просто так не читают, это уже серьезно.
– Кстати, «Маленький принц» всем понравился, так что нам теперь разрешили.
– Что разрешили?
– Что-нибудь настоящее. Петр Гедеонович предлагает «Визит старой дамы», ну, только на наш лад. Вот думаю…
Алька грызет тетрадь.
– Думаю… История у нас хорошая, а поймать я ее не могу, – Алька трет лоб.
Безжалостно, до красноты.
– Все как бы за кадром, понимаешь? Как Луна. Луны может совсем за тучами быть не видно, а приливы-отливы все равно приходят, понимаешь?
Понимаю.
Что ж тут непонятного?
– Не знаю, как это все выразить, – морщится Алька. – Драматургия – сложное искусство, но я…
Она не ищет легких путей. Я знаю.
– И что она тебе сказала? – спрашивает Алька.
Я повторяю все то, что сказала мне Саша тогда, в последний раз. Ну, не все, конечно.
– Это она правильно тебе сказала. Все правильно. Все…
Алька стучит по клавишам. Старается при этом смотреть в сторону, тренирует слепой метод набора.
– Ты, братец, лапша. И ничего с этим не поделать. Разве что…
– Что?
– Тебе надо записаться в бойцовский клуб.
Тут я смеюсь. Представляю, как на мне отрабатывает приемы сборная борцов Нечерноземья. Да, кстати, я не такой уж тупой, как думает обо мне Алька. Но лапша.
