О смелых и умелых (Избранное) - Богданов Николай Владимирович (книги полностью .txt) 📗
Даже чибисы, на него удивляясь, громче спрашивают "чьи вы?", а в кустах, как подойдет, сразу замолкают мелкие пташки. Гроза уезда!
"Займет, - думаю, - мое приваженное место, и слова не скажешь".
Взял я и шагу прибавил. И он поторопился.
Спустились мы, словно вперегонки, к реке. Цна течет тихая, теплая, и от воды парок струится, как от парного молока.
Размываю лески, а у самого руки дрожат. В тишине слышно, как лещи и язи губами чмокают... Из омутов высовываются, тину отплевывают... проснулись. Чу, сейчас пойдет самый клев!
Занял свое заветное место. Втыкаю удилища в берег, набираю на руку семь колец волосяной лески и кидаю подальше. На каждом крючке выползок в палец толщиной... Живой, шустрый, сам рыбе в рот вползет.
Кошу глазом - сосед мой закидывает не по-нашенскому. Кладет лески у самого края берега, удочки на берег и сам от воды за куст хоронится и садится на сухую кочку. И замечаю, червяков надевает маленьких, красненьких, бантиком... На насадку, как и мы, плюет.
"Ну, - думаю, - не поможет. Чего это около берега? Лягушек тебе портфелем ловить, а не лещей таскать..."
У меня дело ходко пошло. На окуневую стайку напал. Один за другим с ходу рвут. Вымахну на берег, щетинятся, толстые, глазастые... Крючок вынимаю - нарочно на весу подольше держу: смотри, мол, начальство, как тебя простой парень облавливает! А всего уезда председатель сидит, смотрит на свои поплавки, трубочку покуривает, а на кукане у него - хоть бы малявка.
Неловко мне стало, ведь власть-то наша... Уступлю-ка я ему свое место.
Вымахнул окунище, самого большого, показал ему и шепчу:
- Эй, рыбак... давай на хорошее место... потеснюсь!
А он мне пальцем грозит с левой руки, а правой рукой к удилищу тянется.
Гляжу я и глазам не верю. Правый пробочный поплавок у него идет против течения... Тихо так, незаметно, а движется. То торчал пером вверх, а то лег на воду и скользит потихоньку сам собой.
Протер я глаза. Верно, идет поплавок против воды. Сердце у меня так и екнуло - да ведь это, по всем приметам, крупный лещ берет! Схватил губами насадку, приподнял грузило и идет раздумывает, сразу проглотить али в омут затащить, подальше от берега, и там в спокойной яме съесть.
Не успел я подумать, а он концом удилища - вжик! - и подсек его. Орешина в дугу свилась...
Потом он конец удилища - раз! - книзу и по воде, по течению, чтобы его водой сбило... И верно. Сбивает леща водой. Вижу: появляется со дна светлый, широченный, как лопата. Хвостовым пером шевелит, а совладать с собой не может. Тянет его волосяная леска за толстую губу к берегу, а вода идти помогает.
И не успевает лещина опамятоваться, заходит рыбак по колено в воду, подхватывает его пальцами под жабры и выкидывает на берег.
Вот это улов! Все мои окуни его одного не стоят.
Продевают ему, милому, под жабры таловый куст, заплетают для верности этот куст ведьминой косой и закидывают удочку снова на то же место, под бережок.
А второй лещ уже на другой снасти сидит. Потянул наживку побойчей и сам засекся. И тоже, как доска, к берегу пришел.
И третий лещ таким же манером подвешенный на куст оказался.
Я как с раскрытым ртом на первом леще затормозил, так до третьего все и стоял, забыв про своих горбатых окуней...
Солнце пригрело, жаворонки запели, и клев прекратился.
Подошел я к председателю всего уезда, будто бы его не угадав, как к самому простому рыбаку, и говорю:
- Закурить с удачи не угостишь, браток?
- А чего же, - говорит, - угощу, браток: табачок самосад, курнешь сам не рад... - Раскрывает передо мной кисет.
Беру я щепотку, а сам говорю:
- Тактика у вас ничего... подходящая.
Закурили. Он опять трубку, я самокрутку.
Посмотрел он на меня и вдруг спрашивает:
- Ты что, куришь или балуешься?
- Балуюсь.
- Ну смотри, не мой ты сын, я бы тебе ижицу прописал с этим баловством. У тебя, самокрута, в твоих легких пеньковой пыли полно. Тебе свежий воздух, как молоко, пить надо, а ты дым глотаешь!
Я даже поперхнулся. Почему он определил, что я у канатчика самокрутом работаю, колесо кручу, которым веревки вьют? Я Лопатина много раз на митингах видал, а он меня откуда знает? Мало ли нас, ребят, таких, как я, у канатчиков батрачат?
Глядим друг на друга, молчим. Только у обоих дым из ноздрей идет.
Вдруг, откуда ни возьмись, Еремка-рыбачок. Старый-престарый, борода, как мох, а как прозвали "рыбачок", так все и зовут. Скользит в своей лодчонке-душегубке. Нахлобучил войлочную шляпу на одно ухо и знай из-под крутояра, из-под кустов, щук выдергивает. Наставил там скрытные жерлицы и, пока мальчишки не набежали, торопится все снасти проверить.
Увидел я эту картину и не вытерпел.
- Эх, - говорю, - товарищ начальник, вот бы мне такую лодку! Вот до чего одолела меня думка - вся душа трепещет!
А он глаза прищурил и говорит.
- У меня, - говорит, - то же было... Скучал-скучал, да у кадомских, у сомятников, и угнал... Шкурой рискнул, ведь за хороший ботник, как за кражу коня, могли душу вытрясти... - Сконфузился и говорит: - Молод был, глуп был...
Взглянул на солнце и заторопился, давай удочки сматывать:
- Пора, парень... Тебе веревки вить, мне уездные дела закручивать...
Посмотрел на мой улов.
- Возьми, - говорит, - одного леща... Мне два в обе руки, а третьего тащить несподручно...
Ну, раз несподручно, чего же, думаю, тут помочь можно. Взял я у него одного леща. От такой удачи я бы и сам одного отдал.
- Окуни - это, - говорит, - вам уха, а лещ на жарево.
Так и принес я в тот раз такой улов, что на всю нашу ребячью артель хватило.
Работал я у канатчика Житова не один, таких, как я, с десяток было. Хитрый был этот Житов. Ни с чего веревки вить начал. Когда в нашем городе от войны да от революции все производство канатов нарушилось, он в исполком пришел и ну кричать:
- Наша веревка со времен Петра Первого на всю Россию славилась и Европу захлестывала! Царица Катерина нам герб с веревкой на щите выбить велела. Мы, - говорит, - теперь за ради революции это забыли, а нам надо советской красной веревкой мировую буржуазию душить!
Ну, такими красивыми словами и опутал уездное наше начальство. Сам Лопатин на его удочку поддался.
Разрешили ему пеньку по кулацким кладовым собрать, старые крутильные колеса, где отыщет, использовать. А рабочую силу охотой набрать, без всякого принуждения.
- Нам, - сказал Лопатин, - конечно, нашей веревкой мировую буржуазию не захлестнуть, она от нас далеко... А вот своим злодеям, кулакам-эсерам, мы ей нос утрем. Пусть не орут, что мы все с мужика... Мы нашему мужику на всякую хозяйственную надобность веревок навьем...
Житов быстро извернулся. Пакли навез целую гору, и все задарма. А потом объехал окрестные села и вызнал, где какие сироты, безотцовщина. Набрал нас, таких, как я, мальчишек, оставшихся после германской войны без родителей, и вот тебе артель.
Какая артель? Житов у нас хозяин, а мы на него, как на кулака, за одни харчи работаем.
Жизнь моя была надоедливая. За крепость в руках, за широту в грудях приставили меня к колесу. День-деньской знай верти, знай крути лубяное колесо на деревянном ходу в дощатом сарае.
Пыль вокруг ядовитая, во всем воздухе висит, словно за солнечные лучи зацепилась.
Ребятам-тянульщикам немного лучше. Они хоть ветерком обдуваются. Навяжут каждый на брюхо пуд пеньки, вьют-сучат из нее нитки и от меня, из лубяного сарая, словно раки из норы, задом пятятся.
А я знай колесо кручу, нитки эти в веревку свиваю на барабане.
Они хоть песни поют, глотки прочищают, а мне и песню послушать скрипучее колесо мешает.
А здорово ребята поют.
Граня полуслепой - от оспы у него глаза только мутный свет видят - уж так жалостно поет, таким кенарем заливается, что бабенки выйдут к колодцу, ведра поставят, руками белые щеки подопрут и так со слезами на глазах слушают, пока их злые старухи либо соскучившиеся мужья к делу не призовут.
