Товарищ Богдан (сборник) - Раевский Борис Маркович (книги бесплатно .TXT) 📗

Якуты народ добрый, простодушный.

— Бери, Уйбан. Работай хорошо, Уйбан.

Так они переделали на свой лад имя Бабушкина.

Это Иван Васильевич, с первых дней ссылки подметил: якуты не выговаривают «в». Потому простое «Иван» для них слишком заковыристо.

А один старый, совсем старый якут где-то раздобыл и принес даже тяжелую кувалду. Как только дотащил?

— На, сударский, бери.

«Сударский» — это значит «государственный». «Государственный преступник» — только короче и проще.

И вот — мастерская готова.

Мастерская готова, а заказов что-то нет. Даже странно. Ведь якуты так поддерживали бабушкинскую затею. А теперь вот — не идут.

— Ну? — сказал Илья Гаврилович, когда и второй день прошел, а никто из клиентов так и не появился.

— Придут! — уверенно сказал Бабушкин. — Увидите, скоро нас с вами на части будут рвать. А пока… — Он порылся в старом хламе, извлек ржавое ведро без днища. — Обновим.

Илья Гаврилович мельком глянул на ведро, надел пенсне, снова внимательно оглядел ведро и покачал головой. И в самом деле, овчинка не стоила выделки: уж очень скверно выглядела старая посудина.

— Ничего! — успокоил Бабушкин.

Он научил, как отодрать ржавчину; сам выкроил новое днище, потом показал, как делается шов. Такой шов, чтоб ни капли не просочилось.

— Усвоили?

Илья Гаврилович кивнул.

— Ну, действуйте.

Целый день возился Хоменчук с первым своим изделием.

— Ничего. Сойдет, — сказал Бабушкин, когда Илья Гаврилович кончил.

Тот ушел. А Бабушкин подумал:

«Интересно, а какую работу я ему завтра дам? Если заказов не принесут?»

Главное, нет жести. Научил бы делать кружки, кастрюли. Но где достать жести?

Бабушкин уже все юрты обошел. Нет нигде ни кусочка.

Утром пришел Илья Гаврилович.

Постоял у верстака.

— Ну? — Усмехнулся и потрогал пенсне. — Финита ля комедиа?

Бабушкин итальянского не знал, но и так понял.

— Вот что, — сказал он. — Сегодня будем отдыхать. Ведь мы уже неделю работаем. А завтра — за дело.

— За какое, простите, дело?

— Дел много, — неопределенно, но уверенно заявил Бабушкин.

Илья Гаврилович ушел.

Весь день Бабушкин тревожился. Как же быть? Где достать жести?

Вот обида! Неужели из-за того, что нет каких-то жалких двух-трех листов железа, все лопнет?

Утром опять явился Илья Гаврилович.

— Нынче я занят, — хмуро сказал Бабушкин. — Извините. Придется отложить работу на завтра..

— Заняты? — Илья Гаврилович прищурился. Мол, понимаю, все понимаю. — Ну что ж — завтра так завтра…

И опять Бабушкин раздумывал: что же предпринять?

Думал весь день, весь вечер.

И вдруг надумал. Ведь так просто! Как это ему сразу в голову не пришло?! Взял недавно починенное ведро и разрезал его на две пластины. Выровнял их деревянным молотком. Пластины стали хоть куда.

А наутро, когда пришел Илья Гаврилович, Бабушкин сказал:

— Сделайте кастрюлю. Шов такой же, как в ведре.

И все время, пока Хоменчук возился у верстака, Бабушкин нетерпеливо поглядывал на дверь.

«Ну же!.. Ну… Хоть какой-нибудь заказик…»

Но никто не входил.

Часа через два кастрюля была готова. Илья Гаврилович протянул ее Бабушкину, вопросительно глянул сквозь пенсне: видно, ждал похвалы.

— Неплохо, — сказал Иван Васильевич и повертел кастрюлю в руках. Была она кривовата, и шов подгулял. — Совсем неплохо, — повторил Бабушкин. — Вот шов только надо исправить. И тут тоже — вмятина.

Хоменчук снова суетился у верстака, а Бабушкин опять украдкой поглядывал на дверь.

И все же в мире, наверно, есть справедливость. И хорошие дела вознаграждаются, как в новогодних сказках.

Дверь вдруг открылась.

Мальчишка якут в длинном, ниже колен, соне [33] из кобыльей шкуры принес помятый самовар с отломанным краном.

— Давай, давай! — крикнул Бабушкин. Еще немного — и он, кажется, расцеловал бы мальчонку.

А потом — пошло.

Обтянутая коровьей шкурой, низенькая дверь хлопала раз за разом. Принесли дырявый таз, прогоревший чайник, котелок без ручки. Последним пришел старик, принес старое-престарое ружье.

— Бачка, чини, — присев на корточки у огня, просил он, видя, как Бабушкин недоверчиво оглядывает дряхлое ружье.

Оно и впрямь было такое, что непонятно, как не разорвалось при первом же выстреле.

— Мне сто лет, — неторопливо бубнил старик, посасывая трубку. — Ружью сто лет. Однако ничего. Чини, Уйбан.

«Сто лет!» — Бабушкин покачал головой.

— Ну, как? Возьмемся? — спросил он у Ильи Гавриловича.

Тот водрузил на нос пенсне, солидно оглядел ружьишко со всех сторон. Даже в дуло заглянул.

— А что ж! — пожал плечом. — Сделаем!

…И не раз потом Бабушкин украдкой наблюдал, с каким азартом бывший присяжный поверенный мастерит кастрюлю или запаивает прохудившееся ведро.

Сперва Бабушкина даже удивляло это. Честно говоря, он не ожидал, что адвокату так полюбятся старые кастрюли да чайники.

А потом Бабушкин догадался: наверно, именно потому, что интеллигентные руки присяжного поверенного прежде никогда в жизни не смастерили ни одной даже самой простой вещицы — ни табуретки, ни стола, ни шкафчика, — именно поэтому, наверное, ему так приятно сейчас делать что-то простое, нужное, делать самому, своими собственными руками.

И глядя, как Хоменчук паяет кастрюлю и как бодро посверкивают его глаза за маленькими стеклами пенсне, Бабушкин ухмылялся:

«Вот это — глаза! Такие — годятся!»

Тюрьма без стен и решеток

Иван Васильевич сидел на камне возле юрты. Из куска жести, принесенного соседом-якутом, мастерил кастрюлю.

Юрта издали напоминала низкий, плоский зеленый холм. Крыша и стены ее, чтобы зимой не проникал холод, были обложены толстым слоем земли, глины, навоза и сверху прикрыты большими пластинами дерна. Поэтому весной вся юрта — и стены, и крыша — прорастала бледно-зеленой травой.

Воздух был насыщен гнилыми болотными испарениями. Вокруг расстилалась чахлая, блеклая тундра, кое-где покрытая жалким карликовым кустарником. Бледное, холодное солнце, скорее напоминавшее луну, вот уже много недель не уходило с неба. Стоял долгий, изматывающий нервы полярный день.

На голове у Бабушкина была густая сетка, спускавшаяся, как у пчеловода, на лицо. Но и она не вполне защищала от назойливой мошки, целые тучи которой с легким звоном колыхались в воздухе. Мошка проникала под сетку, забивалась в нос, в уши, под рубаху. Все тело зудело.

Иван Васильевич большим деревянным молотком неторопливо колотил по куску жести, придавая ему нужную форму. И в такт ударам повторял про себя:

«Бе-жать, бе-жать, бе-жать!»

Эта мысль возникла у него давно. Еще в Петербурге, когда Бабушкина привели в канцелярию тюрьмы и объявили, что он высылается за Полярный круг, в Верхоянск, сроком на пять лет, Бабушкин спокойно выслушал «высочайшее повеление» и тут же решил: «Убегу!»

Но убежать оказалось очень трудно.

Верхоянск — самое холодное место на земле, «полюс холода», как называют его в учебниках географии. На много тысяч верст отброшен он от центра России.

Прошла первая бесконечная полярная зима: сплошная мрачная ночь, когда несколько месяцев подряд не показывалось солнце. Быстро промелькнуло короткое полярное лето: всего полтора-два месяца, в течение которых солнце не покидало небосклон и стояла такая жара, что маленькие якутята бегали голые. И опять восьмимесячная зима. Кончался второй год пребывания Бабушкина в Верхоянске.

И вот сейчас, мастеря кастрюлю для нищего якута, Бабушкин снова, наверно в тысячный раз, обдумывал план побега.

Трудно, почти невозможно вырваться из этой «тюрьмы без решеток». Летом тундра раскисает, и тогда на сотни верст вокруг лежат гнилые болота. Ни проехать ни пройти. Зимой лютый мороз сковывает тундру, перехватывает дыхание, заставляет прятаться все живое. А до ближайшего города, Якутска, — тысяча верст…