Гимназисты - Чарская Лидия Алексеевна (читать книги полностью TXT) 📗
Разумеется, он будет учить басню про эту глупую стрекозу, проплясавшую все лето…
И мальчик зажимает уши, зажмуривает глаза и учит, учит… Ведь надо же выучить? Monsieur Cornet спросит… И если он ответит хорошо, без ошибок — голубушка-мама поцелует его…
Вечер спускается незаметно… тихо… В будуаре затапливают камин… Сейчас и мама вернется со своих визитов, такая красоточка, воздушная, легкая, нарядная, всегда в чем-то светлом, точно облачком окутывающем ее маленькую, худенькую фигурку.
Милая! Он уже чувствует ее приближение. Сейчас… Скоро… Вот, вот!..
И вдруг этот крик, страшный и мучительный крик безумия, почти дикого ужаса, прозвучавший резким воплем по всей их роскошной квартире.
О, какой ужас! Какая мгновенная, страшная смерть! Когда его отца принесли уже мертвого из клуба, и десятилетнему Юре объяснили, что с папой удар от неожиданного нервного потрясения, — он ничего не понял. Он только видел большого, странно распростертого и неподвижно лежащего на столе человека, мало похожего на его всегда живого, добродушного и озабоченного папу. Но потом все выяснилось сразу. Страшно и грубо сорвала с себя маску судьба и показала свое злое старческое лицо бедному ребенку. Юра узнал вдруг, что они стали нищими, что дело, в котором участвовал отец, лопнуло, что и было причиной смерти отца.
С этого-то дня маленький Юра и перестал быть ребенком.
Он видел, как продавалась с аукциона их роскошная обстановка и деньги, вырученные за нее, переходили в карманы каких-то жестоких крикливых людей, громко требующих уплаты долга, оставшегося после смерти Кирилла Викторовича. Гувернера, учителей распустили. Переехали из огромных палат в крошечную комнатку, и тут-то и началась борьба — мучительная, страстная борьба голодных людей с нуждою.
Нина Михайловна Радина была урожденная графиня Рогай. Получив блестящее светское воспитание, она все-таки не годилась для служебной деятельности. Не для этой жизни готовили ее родители. Но тут выручило нечто совсем неожиданное. Еще будучи барышней, Нина Михайловна отлично рисовала по фарфору. И теперь она принялась украшать букетами фарфоровые тарелки, чашки и прочую посуду на продажу. Это обеспечивало, по крайней мере, мать и сына от голодной смерти на первое время.
Юра Радин поступил в гимназию. Из любви к матери он стал учиться прекрасно и сразу занял выдающееся положение среди своих сверстников. Любимец товарищей, начальства и учителей, он добился того, что с первого же года, не в пример прочим, был освобожден от платы за ученье. А годы шли, да шли… Хрупкая, болезненная Нина Михайловна не вынесла постоянной работы без устали и передышки. Силы ее упали, здоровье подточилось, и грозным призраком смерти повеяло на молодую сравнительно женщину. Юра пришел в ужас. Ему было тогда 15 лет. Он давал уроки, занимался перепиской, словом, где и как мог, помогал матери… Но уроки маловозрастному гимназисту попадались редко, а если и попадались, то за такую ничтожную цену, что ее едва-едва хватало на хлеб. Нечего и говорить о том, как обрадовался Юрий, когда встретивший его случайно директор одного из городских театров предложил юноше занять у него место выходного актера, попросту статиста, обещая ему платить по два рубля за каждый выход. Юрий радостно встрепенулся. Для них с матерью, наголодавшихся вдоволь, эти деньги показались огромным богатством. Новые счастливые горизонты раскрылись перед юношей, как вдруг… Этот неожиданный донос в виде газетной статейки, объяснение с директором, наказание…
При одной мысли обо всем этом новый ужас охватил юношу…
Сегодня он должен быть дома во что бы то ни стало! Должен! Но как? Как? Боже Великий! Скоро ли кончится все это? Он сбросит с себя эту черную куртку и станет свободным, как птица? Скоро ли он будет работать, как вол, для своей матери, единственной радости, оставшейся ему на земле?! Да, скоро! Скоро теперь, скоро!
Через три-четыре месяца он будет «там»… в том желанном и светлом храме науки, который составляет предмет самых жгучих мечтаний каждого гимназиста! Университет!
Господи! Сколько радостных и счастливых грез в этом звуке!
При воспоминании об университете глаза Юрия разгорелись пламенными огоньками, а сердце замерло радостно и сладко. Еще бы! Познать всю сладость науки, забыться в серьезном чтении от всех неурядиц и мелочей их жалкого существования! А главное — услышать тех лучших людей ученого мира, которые отдали себя, свой труд, свои знания служению науки. И под руководством этих лучших профессоров, шаг за шагом, узнавать новые, все новые истины. И в новый мир, в мир дивный и прекрасный откроет ему двери желанный университет!
Все существо юноши наполнилось чудным необъяснимым сладостным чувством… Через три месяца только! И тогда! Тогда… Рай распахнет ему двери, светозарный и светлый земной рай!
Но до тех пор? Как же быть ему теперь? Сейчас? Сегодня?
Он до боли стиснул голову руками.
— Консилиум… мама… Васенька скроет… не скажет… если… если…
Страшная, туманная мысль сковала его мозг. Сердце захолодело тяжелым предчувствием. В бессильном гневе и смертельной тоске он упал головою на подоконник и замер без мысли, без движения…
Глава VII
Бегство из «Аида»
Что-то хрустнуло, звякнуло, глухо зашуршало у него под окном. Юрий поднял голову, высунулся — и легкий крик радости замер на его губах.
— Флуг! Голубчик! Ты?
Под самым подоконником сияло ему худенькое, возбужденное личико Давида Флуга.
Ловкий и подвижной, как обезьянка, он успел в каких-нибудь несколько минут добраться по водосточной трубе в третий этаж, где находился злополучный аид, и теперь ликующий сидел на подоконнике и тихо восторженно шептал:
— Вот видишь… совсем не так трудно… И в переулке ни души… Я знаю, ты мне говорил вчера, что у вас сегодня консилиум… Так вот я… Только ради Бога тише… Луканька, как нераскаянный грешник, по коридору бродит… Того и гляди вонзится… Я за тебя побуду… Бери мое пальто, фуражку… И айда!.. До девяти можешь гулять спокойно… Не торопись особенно… Мне делать нечего — я дрыхать буду — смерть спать хочется.
И Флуг притворно зевнул, блеснув своими мелкими ровными, как у белочки острыми, зубами.
Опешивший и растерянный от неожиданности Радин с какою-то свирепою силой стиснул хрупкую тоненькую руку маленького Давида.
— И после этого… после этого говорят, что евреи!.. — начал он, краснея и задыхаясь… — да золотые сердца у вас! Спасибо, дружище! — И с внезапным порывом он горячо обнял приятеля.
— Ладно! Уж ладно! Ступай! — усмехнулся тот. — Ах, да!.. вот еще, чтобы не забыть… Были все мы кагалом у Мотора… Штука, брат! Требовали, кричали, неистовствовали. Ей-ей! Даже Луканька струхнул… A все же не добились, уволить не уволят, а медали лишат…
— Да кого лишат-то, говори толком! — изумился Юрий.
— Вот чэловэк, как говорит Соврадзе! — патетически вскинув глаза к потолку, вскричал маленький еврей. — Он ничего не знает. Да ведь из-за тебя все дело, чучело, ты эдакое!.. Из-за театра и ареста твоего… Ведь докопался я, кто в газете статью тиснул… Ренке это…
— Ренке? — изумленно произнес Радин. — Но зачем же!
— Вот дубина-то! Не догадывается! Голова! — еще горячее зашептал маленький Давид. — Да пойми же ты, башка, что если бы не ты, Ренке первую медаль получил… А ты ему поперек пути, как забор корове, возвращающейся с поля. Вот! А теперь шалишь! Медали он не увидит, как своих ушей, потому Моторка ему его «писательства», ни Боже мой, не спустит… Чуть было не вытурил его впопыхах, да одумался… Видишь, у нашей остзейской миноги какие-то связи, родственники при дворе, забодай его козел рогами, ну, a Мотор трус изрядный, сам знаешь!.. А все же вместо медали у Ренке… вот! — И маленький еврей растянул руку и показал кому-то невидимому некий знак, именуемый «масонским», иначе говоря, просто шиш на нашем общем языке. — А теперь ступай… По воздуху, аки посуху… И помни, до девяти вечера я дрыхну, и видеть твою физику вовсе не намерен! — весело заключил Флуг.
