Весна - Бруштейн Александра Яковлевна (бесплатные версии книг TXT) 📗
Был случай: на рабочей окраине города вспыхнул большой пожар — выгорело два корпуса «Дома дешевых квартир». Было много человеческих жертв. Вера Матвеевна носилась весь день по городу, собирала для пострадавших деньги, белье, платье. Собрала всех сирот, детей погибших родителей, организовала для них кормежку, ночлег. К полуночи она еле доплелась до нас, села в полном изнеможении — и вдруг попросила:
— Дайте мне хлеба…
Ей принесли. Она ела с жадностью, ела и плакала.
— Вера Матвеевна, — сказала мама, гладя ее растрепанную седую голову, — вы сегодня, наверно, с раннего утра еще ничего не ели? Разве это можно?
— А детям… маленьким детям можно вдруг… без отца-матери? — укоризненно ответила маме Вера Матвеевна и заплакала еще сильнее.
За два дня, остающиеся до нашего «семейного вечера», надо обойти всех, кого предположено пригласить от имени мамы и папы. Их — человек пятьдесят; значит, надо обойти тридцать пять — сорок адресов. Сделают это студенты, Матвей — «чудночудно-чудно!» с товарищами, ну и, конечно, Вера Матвеевна.
Последнее всегда беспокоит маму: ведь слепая, не случилось бы чего!
— Вера Матвеевна, — говорит ей мама просительно, — с вами пойдет Сашенька. Хорошо?
— Ничего подобного! — сердится Вера Матвеевна. — Не делайте из меня калеку — терпеть не могу!
Мама смотрит на меня умоляющими глазами.
— А почему вы не хотите, чтобы я пошла с вами, Вера Матвеевна? — говорю я с обидой. — Я так люблю ходить с вами и слушать, что вы рассказываете!
Мама делает мне знаки: «Так, так, так…»
Вера Матвеевна смягчается — и мы выходим вместе на улицу.
Я смотрю на ее глаза. Оба они наглухо затянуты синевато-белыми пятнами — бельмами, — совсем так, как окна пустующих магазинов бывают замазаны разведенным мелом. Но эта старая женщина, совершенно слепая, ни за что не хочет «жить по-слепому»: ходить, осторожно возя ногами, словно нащупывая путь, нет ли ступенек или ям. Правда, Вера Матвеевна ходит по улице с палкой. Но палка у нее служит главным образом для того, чтобы, переходя улицу, грозить этой палкой извозчикам: «Осторожно! Не сшибите меня с ног!»
Смотреть на слепые глаза Веры Матвеевны горько, даже немножко страшно. Но Вера Матвеевна самое веселое, самое доброе существо, какое только можно вообразить. Надо слышать, как заливисто хохочет она над всякой шуткой. Она смеется, повизгивая, даже иногда всхрапывая, с радостными слезами на глазах.
— Милый вы, старый ребенок! — сказал ей однажды папа, любуясь ее веселостью, и вдруг, неожиданно для всех (и, уж наверное, для самого себя!), поцеловал Вере Матвеевне руку.
— Ба-а-атюшки! — ахнула ошеломленная старуха. — Руку мне поцеловали… — и добавила с неожиданной грустью: — Первый раз в моей жизни!
Конечно, всякого человека волнует, трогает это сочетание страшного личного несчастья: слепоты, одинокой, горькой жизни — и необыкновенной любви к людям, доброй заботы о них, умения побороть, превозмочь свое увечье, свою физическую слабость.
— Вот ты живешь дома, в семье, — сказала мне как-то Вера Матвеевна, — и бываешь недовольна, даже обижаешься: этого тебе не дали, того тебе не позволяют. А вот у меня было детство — у-у-у! У бедных людей — а мои родители, доню моя, были ой какие бедные! — у бедняков подслеповатый ребенок — это лишний рот. Хуже кошки — она мышей ловит. Хуже собаки — она хоть на чужого гавкает… Тебя дома как зовут? Сашенька, Шурочка, Пуговка… А меня, маленькую, бывало, кличут: «Где ты, слепая сова!»
Я очень люблю слушать рассказы Веры Матвеевны о ее детстве. В особенности, о том, как она училась. Она не родилась слепой — у нее только было очень слабое зрение: она была, как она теперь называет, «подслеповатая». И зрение это явственно ухудшалось. Может быть, если бы ее показали врачу, она и не ослепла бы, кто знает? Но… врач! Он так же не мог появиться в халупе ее родителей над Днепром, как не могла прийти туда в гости, например, звезда с неба.
Сколько она себя помнит, Вера Матвеевна знала, что она скоро ослепнет. И она изо всех сил торопилась учиться.
— Я всегда знала: скоро мне — в темноту. Значит, надо набрать всякого хорошего, чтобы оно со мной осталось навсегда.
В школу я, конечно, попасть не могла, но все-таки мне очень повезло: знакомая учительница увидела, как я хочу учиться, как стараюсь осилить грамоту… Дай бог ей здоровья, той золотой женщине, — она со мной весь гимназический курс прошла! Когда меня при округе экзаменовали — за все семь классов сразу! — я уже мало что видела, но все сдала наизусть…
Так рассказывает мне Вера Матвеевна, пока мы ходим по квартирам тех, кого надо пригласить на наш «вечер».
— А о чем доклад? — спрашивают почти все.
— О деле Дрейфуса, — отвечает Вера Матвеевна.
— Придем! Обязательно придем! Поблагодари, Сашенька, маму, что позвала нас… А кто докладчик?
— Один журналист. Недавно из Парижа приехал…
Нам дают деньги охотно и, как говорит Вера Матвеевна, «очень прилично». И мы уходим дальше.
— Ты не думай, — поучает меня Вера Матвеевна на улице, — не воображай, будто все люди так болеют за Дрейфуса и дрожат-ненавидят его врагов. Мы ведь ходим только по знакомым. А приди мы, например, к генералу Дроздову или к жандармскому ротмистру Ланскому, нас бы прогнали да еще собак на нас спустили. А может, и арестовали бы. Вот как, доню моя!
Когда жена доктора Вилеишиса, поблагодарив за пршлашение, дает Вере Матвеевне целых три рубля, Вера Матвеевна сияет и, выйдя со мной на улицу, говорит мне:
— Видишь, как честные люди хотят узнать правду? Видишь?
Я и сама все с большим интересом жду доклада Александра Степановича. Ведь я о деле Дрейфуса знаю очень мало, почти ничего…
Наше с Верой Матвеевной хождение едва не оканчивается бедой. Хотя я, как наказывала мне мама, осторожно веду Веру Матвеевну под руку, но она все время рвется вперед, как норовистый конь. Сходя с одной очень крутой лестницы, Вера Матвеевна оступается и падает. К счастью, падает невысоко: с двухтрех ступенек. Несколько секунд, пока она лежит неподвижно, с закрытыми глазами и сжав челюсти от боли, я стою над ней в полном отчаянии. Какая-то женщина, спускавшаяся по лестнице вслед за нами, помогает мне приподнять Веру Матвеевну и посадить ее на ступеньку лестницы. Эта же добрая душа приносит из своей квартиры тазик с холодной водой и чистые тряпочки.
У Веры Матвеевны рассечен лоб: падая, она, видимо, ушиблась о край верхней ступеньки лестницы. Ласково приговаривая попольски, незнакомая женщина терпеливо и внимательно прикладывает к разбитому месту холодные компрессы.
— Это ты сопишь, Сашенька? — спрашивает вдруг Вера Матвеевна.
— Я… — отвечаю я, давясь слезами.
— Пожалуйста, не плачь. Очень прошу тебя! О чем плакать?
Слепой упал. Что тут особенного? Я очень часто падаю.
— Это я виновата, — казнюсь я. — Недоглядела…
— Не говори глупостей! Ты все время держала меня под руку. И ведь ничего не случилось особенного: ну, я разбила лоб, подумаешь!
— Ох… — вздыхает женщина, прикладывая к ранке свежую тряпочку. — Ваше счастье, пани, что вы слепая: вы не видели, как вы упали и как вы лежали! Я подумала, что вы убились насмерть. Ваше счастье, что вы слепая…
— Ну конечно, я счастливая, — через силу улыбается Вера Матвеевна. — Но все-таки, пани, я хоть и не видела, как упала, но кости мои это почувствовали…
Мы помогаем Вере Матвеевне встать.
— Ступайте, пани, ступайте до дому и ложитесь в постель! — прощается с ней наша случайная знакомая.
Мы выходим на улицу.
— Сейчас я позову извозчика и отвезу вас домой, — соображаю я. — Или, хотите, поедем к нам?
— Никуда я не поеду. Мы пойдем с тобой в аптеку, там мне заклеют лоб пластырем, и мы пойдем по остальным адресам нашего списка.
— Там всего два адреса осталось. Успеем завтра утром…
— Нет, после аптеки обойдем всех, кто остался. Непременно сегодня!
В аптеке Вере Матвеевне смазали ранку йодом, заклеили пластырем и сказали:
