Красные лошади (сборник) - Погодин Радий Петрович (полная версия книги txt) 📗
Алька обиделся:
И не смешно. Мама думала, что это горное имя. Она малограмотная была, когда я родился.
Сосед в трусах оборвал смех, глаза вытер.
У меня в роте писарь Тургенев. Мне бы второго писаря: Аллегория. Кружок изящной словесности. Мир искусства. Как хороши, как свежи были розы
Я писарем не могу, слабым голосом возразил Алька. У меня по русскому тройка и почерк кривой Он ожидал соседи опять засмеются, но они молчали. В тишине этой была разобщенность, наверное, каждый думал о чем-то своем и далеком.
Я комсомольцем шпану отлавливал, заговорил наконец сосед слева, большой и рыхлый. Позже Алька узнал, что зовут его Андреем Николаевичем. Гопники, беспризорники асфальтовые грибы. Отмывать их было одно удовольствие. Приведешь в баню черти черные. Отмоешь дитё человеческое. Одного отловили шкета, маленький, злой, как хорек, и такой же вонючий. Ни имени своего, ни фамилии не помнит. Спрашиваем: Кто ты? Кричит и слюной брызжет: Я пролетарий всей земли! Революционер мировой революции. Анархист я! И не кудахтайте, дяденьки начальники. Записали его в документ: имя Гео, фамилия Пролетарский, отчество Феликсович. Подвели под его личность большевистскую философию и печать приложили. Анархист выискался!
Алька перебил рассказчика с хвастливым энтузиазмом, даже руками взмахнул и от прыти такой чуть не упал с койки:
У меня товарищ есть Гейка. Гео Сухарев. Мы с ним за одной партой сидим
Андрей Николаевич повернул к нему одутловатое желтое лицо с выпученными глазами.
В баню тот шкет ни за что не хотел идти. Кусался, мерзавец, точно как хорек. За руки, за ноги сволокли мы с ними не церемонились. А он оказался шкицей. Гео Феликсовной Пролетарской Мы ей и сахару, и даже печенья где-то достали. Ревет, называет нас невежами и нахалами. Хорошенькая девчушка из того хорька получилась
Цирк! сказал Алька.
Сосед в сатиновых трусах, капитан Польской, подал ему стакан.
Рубай компот, Аллегорий, и тихо, бабушка, под подушкой немцы.
Алька выпил компот большими болезненными глотками, вытряс в рот дряблые фрукты, опустил голову на подушку и уставился в потолок. Ветер хлопал снаружи клапаном целлулоидного оконца, задувал в палатку влажный воздух реки, запахи гниющего камыша, рыбацких отбросов, осмоленных недавно лодок. Птицы совсем обнаглели, прыгали по брезентовой крыше и, отталкиваясь, чтобы взлететь, прогибали ее. Надо же, думал Алька, все при волосах, все офицеры. Его голова, стриженная под машинку, лежала на подушке, как изюмина в тесте.
Сколько же тебе лет? услышал он вопрос, заданный тихо и как бы со всех сторон.
Шестнадцать
Дрема волнами накатывала на него, неслышно накрывала голову, как бы шурша, обдавала тело и опадала в ногах покалывающей пеной. Ощущение ветра, берега, запаха моря и крика чаек над головой было так натурально, что Алька с неудовольствием и великой ленью ответил на тревожный сигнал, зазвеневший в его голове: Ты что болтаешь-то? Ты подумай-ка, где ты? Ну, в полевом госпитале, ответил Алька и сразу же сел в кровати.
Восемнадцать! Не верьте мне мне восемнадцать лет полностью. Шестнадцать я от головокружения брякнул и от общей слабости сил.
Капитан Польской обхватил свои кирпичные плечи руками, словно озябший.
Надо же В шестнадцать лет на вечерние сеансы пускают в кино. В восемнадцать на фронт На фронте небось интереснее? спросил он у Альки. Чего ж ты молчал? Нужно было сразу кричать, как только глаза разлепились: Прибыл, товарищи, защищать Родину геройский сопляк Аллегорий! Фамилия как? Капитан слез с кровати и навис над Алькой каменным телом. Ты о чем думал, спрашиваю?
Альке хотелось тишины, хотелось войти в струистую нежную прохладу реки и, запрокинув голову, лежать и плыть на спине по течению, не чувствуя своего веса, и чтобы никакой тяжести на душе, никаких оправданий только облака в небе, диковинно переменчивые, неслышно задевающие друг друга, сливающиеся, образующие все новые и новые формы, и так без конца.
Соседи разговаривали громко, похоже, перебранивались, двое нападали на капитана Польского, защищая Альку от его нетерпимости. Капитан кипятился:
Пользы от них на ломаный грош. Они мне как сор в глазах. Я бы позади войска старух поставил злых, с розгами.
Капитан, душа, как бы ты поступил на его месте? Это спросил сосед в сиреневом халате, позже Алька узнал, что он майор, командир танкового батальона.
Я детдомовец. А он У него, может, талант на скрипке играть. Может быть, он поэт, вон у него какой нос острый, как гусиное перо.
Алька засыпал, безразличный к своей дальнейшей судьбе. Сон заботливо отгораживал его от обид сегодняшних и, напротив, предлагал ему, как спасительные лекарства, заботы давние детские, по нынешнему его разумению, смешные и такие целебные.
Алька видел свой класс, мальчишек, стриженных под полубокс, девчонок с косами стриженая была только Лялька, полное имя Ленина.
Из окна сильно дуло. Он смастерил вертушки из плотной бумаги, раскрасил их, пришпилил по периметру рамы булавками. Вертушки резво крутились и шелестели. Завуч Лассунский сказал, сбивая вертушки указкой:
Аллегорий, с твоим умственным развитием это занятие не вступает в противоречие ни в коей мере. Но возраст! Борода еще не тревожит?
Нет пока.
Двухпудовку сколько раз выжимаешь?
Один раз всего Не выжимаю толкаю.
Так и запишем бездельник.
После уроков его оставили заклеивать окна. Гейка Сухарев остался ему помогать да Иванова Ленина.
С Гейкой Сухаревым они дружно сидели за одной партой с третьего класса. Они все пришли из разных школ в эту новую, остро пахнущую штукатуркой. Воспитателем у них стал Лассунский Исидор Фролович. Позже они узнали, что он учится по вечерам в университете. Еще позже они придумали ему кличку Асмодей, а еще позже он стал у них завучем, но воспитателем так и остался.
А тогда он спросил:
Ну-с, художники у нас есть?
Алька и Гейка поднялись из-за парты, посмотрели друг на друга с некоторым вызовом и удивлением.
Гео Сухарев.
Аллегорий Борисов.
Ну и ну Паноптикум
Они поняли по этому ну и ну, что отношения с воспитателем обещают быть весьма поучительными.
Лассунский велел им нарисовать дома стенную газету Бюллетень к столетней годовщине со дня смерти Александра Сергеевича Пушкина.
Александр Сергеевич, сказал он. Так просто и так значительно. То-то, Гео и Аллегорий.
Они трудились три дня у Гейки на кухне на полу. Гейкины взрослые сестры перешагивали их небрежно. Небрежно смеялись над ними. Одна из сестер курила.
Кроме названия с завитыми до неузнаваемости буквами, они нарисовали большое 100 с портретом Пушкина-мальчика в одном нуле и Пушкина-взрослого в другом, силуэт памятника Пушкину в Москве, Медный всадник, Черномора, Руслана, кота, дуб, тридцать витязей чередой, их дядьку морского акварельными красками.
Посмотрев газету, Лассунский сказал:
Ну и ну Бюллетень пишется с двумя л. Можно было заглянуть в словарь или спросить. Места для текстов вы не оставили почему?
Они возразили запальчиво:
Зачем для текстов? Пушкина наизусть нужно знать.
А если кто-нибудь захочет выразить чувства?
Пускай вслух выражают.
Лассунский вернул им газету.
Необходимо думать. Пять минут размышлений, перед тем как начать дело. Пять минут размышлений сэкономят вам дни, может быть, недели может быть, жизнь. Вперед, мальчишки, вперед к свету. Кстати, вы умеете размышлять?
Они попробовали.
Слово бюллетень, хоть и с двумя л, в этом деле им показалось неправильным. Пушкин не больной инвалид, чтобы ему бюллетень, он коварно убитый на дуэли великий поэт. Ему памятник! Чтобы как живой.
Они шумно написали: Наш памятник замечательному великому поэту Пушкину Александру Сергеевичу! Посередине листа нарисовали памятник Пушкин в окружении пионеров с цветами. Под ногами у Пушкина двуглавый орел царский разбитый. Вокруг постамента декабристы стоят гордые, под каждым фамилия. По краям листа в виде рамки много картинок ярких, но мелких. Места для выражения чувств в письменном виде осталось хоть и немного, но, по их размышлениям, достаточно. Кто писать-то будет: Верка Корзухина, Люсик Златкин, ну еще Молекула лупоглазый.
