Трофейная банка, разбитая на дуэли - Крапивин Владислав Петрович (читать онлайн полную книгу txt) 📗
Лучше бы Борьке достался немецкий, тогда, возможно, не было бы несчастий. А с английским у него дело не пошло с первых дней. Пожилая сухопарая Евгения Евгеньевна закатывала глаза и говорила: "Аронский — это бедствие. Ни малейших способностей к языку, и к тому же он постоянно жует на уроках. Нет понятий о культуре". Борька однажды выдал в ответ, что невозможно учить язык в котором слово "культура" пишется почти нормально: "культурэ", а произносится по-папуасски: "калче", как больничный анализ. И что жует он, Борька, не постоянно а изредка... Из пятого в шестой Борька переполз только после осеннего экзамена по английскому, а в следующем году опять схлопотал переэкзаменовку...
Матери Борька сказал, что вредная "Евгеша" перетопчется без подарка, а у Матвея Андреевича скоро юбилей.
Матвей Андреевич, вопреки слухам, не ушел из школы, вел уроки по-прежнему. В середине сентября случилось торжественное собрание по поводу его пятидесятилетия. Пятиклассников на собрание не позвали (школьный зал не вместил бы такую ораву), и подарок Лодька и Борька отдали Матвею Андреевичу на другой день, в коридоре, на перемене. Сдернули с мозаичной картины обертку, и...
— Матвей Андреич, подождите минуточку! Мы вас поздравляем... вот...
У Матвея Андреевича заулыбалась каждая морщинка.
— Голубчики... Какая чудесная вещь. Замечательный пушкинский сюжет... Будет память на всю жизнь. Спасибо, мои хорошие... — Он обоих потрепал по ершистым прическам. Борьку — с оттенком печали и будто бы со скрытыми словами: "Ну, что я мог сделать..."
Потому что Борька Аронский не был теперь в его классе, в нынешнем седьмом "А". Он все же остался на второй год из-за английского.
Лодьке надолго запомнилось горестное возвращение Борьки с переэкзаменовки. Тот, видимо, до последнего момента не верил, что может случиться такое — он станет второгодником. И теперь брел по своему кварталу с упавшей головой и мокрыми полосками на пухлых щеках. В тишине солнечного дня поскрипывали под ним хлипкие доски тротуара.
Приятели и мать в молчании ждали Борьку у калитки. И видели издалека — дело паршивое. Борька остановился перед матерью, что-то пробубнил, голову опустил еще ниже. Она только рукой махнула. Повернулась, чтобы уйти в калитку, но не ушла, смотрела, как ненаглядный сынок бредет к приятелям. Тот встал перед ребятами, вытер щеки, выговорил, глядя в сторону:
— А чё... Евгеша такая сволочь...
Все молчали. Евгения Евгеньевна была не сахар, это факт, но то, что Борька валял дурака все лето, надеясь на дурацкое "ништяк, обойдется" — тоже факт.
Да, все молчали и смотрели с жалостью и даже виноватостью, потому что у всех было все хорошо, а вот у него, у несчастного Борьки...
С самой большой жалостью, но в то же время и строго, смотрела Борькина соседка, десятиклассница Зина Каблукова — очень славная, красивая такая (только досадно, что постоянно хромая из-за костного туберкулеза). Зина умела разбираться в ребячьих бедах, с ней делились тайнами, часто просили советов. И теперь ждали ее слов.
Зина сказала:
— Борька, бестолочь, иди сейчас же, попроси у мамы как следует прощенья. И скажи, что теперь будешь учиться изо всех сил...
Все ощутили, что это мудрое решение. Или, по крайней мере, единственное.
Борька беспрекословно побрел опять к матери. Слышали, как он забормотал:
— Мама, прости... Я теперь никогда... то есть всегда... буду все учить...
Софья Моисеевна, видно, не ожидала от вредного и упрямого чада столь безоглядного раскаяния. Развела руками, жалобным своим голосом, громко — не столько для сына, сколько для других — как бы подвела итог:
— Ну так что. Не я ведь в школе-то учусь, а ты. Потерял год по дурости. Может, хоть сейчас поумнеешь...
— Ма, я поумнею. Я буду...
— Скажи спасибо, что Мони нет, отправили их курс картошку рыть...
Это известие, сулившее Борьке избавление (или хотя бы отсрочку) от заслуженной кары, слегка разрядило обстановку. Заулыбались...
Борька быстро оправился от потрясения и в тот же вечер как ни в чем ни бывало гонял с ребятами в цирковом сквере футбольный мяч (уже потерявший к тому времени магазинный лоск)... А по английскому он в своем шестом "А" начал получать вполне благополучные тройки, поскольку учила его теперь не "Евгеша", а мирная и не желавшая никому несчастий Анна Георгиевна, у которой была одна задача — дотянуть до пенсии...
Но в тот день, когда нашли "медный клад", Борька еще не ведал о скорой беде на переэкзаменовке и не думал об английском. Впрочем, и о мозаике они с Лодькой тогда больше не думали, уговорившись отложить это дело "на потом". Теперь главными были медные трубки. Две из них — совершенно прямые, с толстыми стенками, с "калибром" примерно в полсантиметра, являли собой идеальные заготовки для самодельных пистолетов. Смастерить "поджигальники", когда появилась такая возможность, не упустил бы случая ни один нормальный пацан в славном городе Тюмени...
К делу подошли обстоятельно.
Отправились в сарайчик, где Лодькин отец в свое время устроил маленькую мастерскую. Лодька старался, чтобы и сейчас было здесь "как при папе". Вернется и увидит, что все в полном порядке...
На куске рельса расплющили у трубок "хвостовые" концы. Лодька вытащил с полки ручную дрель. Сергей Григорьевич умел работать ей, несмотря на искалеченную руку, и научил сына. В "хвостах" просверли по три маленьких дырки. Потом Лодька притащил из кухни примус. В прошлом году еще он опасался иметь дело с этой керосиновой "кочегаркой" (вдруг рванет!), но теперь действовал бесстрашно. Примус загудел круглым синим огнем. На конфорку поставили жестяную банку и в ней растопили кусочки свинца, которые нашлись в коробке с паяльником.
Зажали трубки в слесарных тисках вверх дульными срезами. По специально изогнутому жестяному лотку налили в них небольшие порции свинца — для прочности "казенной части".
Оба оружейника мастерили пистолеты впервые, но не раз видели, как это делают те, кто постарше. Поэтому работали умело. Проволокой измерили внутреннюю длину ствола — от среза до свинца. На этом расстоянии просверлили крохотные воронки — запальные отверстия. (Обычно их делали с помощью пропилов и пробивания гвоздем, но сейчас была дрель — замечательная штука!)
Много пришлось повозиться с деревянными рукоятками. Пока выпилили из доски, зачистили рашпилем и наждачной шкуркой, пока прикрутили к ним стволы мелкими шурупами и плотными витками алюминиевой проволоки, совсем завечерело, солнечные полоски на земляном полу стали оранжевыми. Лодька включил лампочку, охлопал со штанов древесную пыль. Покачал в ладони готовый "маузер".
— Во, погрохаем...
По правде говоря, раньше стрелять из поджига ему не приходилось, только видел со стороны, как палят другие. И сейчас побаивался. Но не показывать же это Борьке!
Борька потряс коробком спичек (ими недавно разжигали примус).
— Испытаем?
Лодька рассудил здраво:
— Сбегутся соседи, будет нам испытание... Завтра на Стрелке попробуем...
Стрелкой называлось глухое место позади большого двора на улице Герцена — того, в котором обитали несколько Лодькиных приятелей и в котором до лета сорок шестого года жил он сам. Там часто собиралась компания со всего квартала — и старшие, и младшие. Эту укрытую от посторонних глаз территорию с одной стороны огораживала кирпичная стена городской пекарни, с противоположной — двухэтажные бревенчатые сараи (ровесники старинного купеческого дома), с третьей — высоченный забор, за которым тянулась малолюдная улица Дзержинского, с четвертой — могучие поленницы, сооруженные жильцами обширного двора. Кроме того, дрова были сложены и вдоль стены, забора и сараев. В холодные времена за ними сюда наведывались хозяева многочисленных печек, а летом почти никогда не заглядывали. Здесь можно было без опаски резаться в чику, дымить "бычками", от души лупить мячом о кирпичи и обсуждать дела, которые совершенно не касались взрослого населения.
