Изгнание - Мошковский Анатолий Иванович (книги онлайн полностью бесплатно .txt) 📗
И вдруг ресницы правого глаза дрогнули, приоткрылись. И тотчас закрылись. Димка начал усиленно храпеть. Все стало ясно.
Иван Савельевич влез в свой спальный мешок, повернул голову к брезентовой стенке и больше ни разу не повернулся. Утром, наворачивая портянку на ногу, он коротко сказал:
— С первым же катером уедешь домой.
И ушел.
Утром Димка не вышел к столу завтракать. Не пришел он обедать и ужинать. Не было его и в палатке. Он куда-то исчез. Ужинали в полной тишине, и, хотя никто и словом не обмолвился про случившееся ночью, было ясно, кто виноват в том, что за столом так тихо. Жук заметил, что и геологи, и рабочие время от времени кидают на начальника сочувствующие взгляды. Иван Савельевич делал вид, что ничего особенного не произошло. И Жук в душе осуждал его: неужели Димке опять все сойдет с рук?
В этот день начальник, как и вчера, лазил по сопкам, навестил дальние линии, осматривал колодцы-шурфы и возвратился поздно вечером. На ночь Димка приходил в палатку ночевать. Он ел всухомятку что попало, однажды уничтожил целую банку болгарского клубничного варенья. С отцом почти не разговаривал, верил: сломит, разжалобит отца, надо только подольше продержаться…
На третий день нагнало туч и заморосил дождик. На море поднялось волнение. Дождь стучал по брезенту, ветер скулил за тонкой стенкой, отделявшей мальчишку от дождя, и ему было очень тоскливо. Дождь лил целый день. Отец уходил куда-то, и Димка оставался в палатке одни. Один, один и один… Он заметил, что брезент от дождя не промокает, но стоит в каком-нибудь месте дотронуться до него пальцем, как из того места начинаем капать вода. Одна крупная капля упала ему за шиворот, и он долго брезгливо морщился, ощущая всем телом, как капля по спине пробирается к пояснице.
Второй и третий день дождя не было, но все небо темнело от туч и с моря наплывал клочковатый туман. Он плыл сквозь лиственницы к сопкам и цеплялся за широкие лапы деревьев.
Димка стал выходить к обеденному столу. Он усаживался на самом конце лавки, терпеливо ждал, пока ему подадут. Ел тихо и сосредоточенно, и на него никто не обращал внимания; и никто больше не тревожил бак с водой и кружку, не палил в тайге из ружья, не подрезал шесты палатки.
Димка как-то весь притих, сжался, и даже щеки его почему-то не казались такими вызывающе румяными. Его ликующие крики не оглашали больше лагерь.
На четвертый день утром Иван Савельевич вошел в палатку и сухо сказал:
— Собирайся.
Сказал — и снова исчез.
Димка вышел к обрыву и увидел знакомую шаланду, подходившую к берегу. Он смотрел на нее, на эту шаланду, которая должна увезти его отсюда, как на врага. От шаланды отвалила лодка, на берегу ее уже поджидали несколько человек. Пока выгружали мешки с хлебом, мукой, консервами и почтой, отец стоял возле и помогал принимать по списку груз. Димка ходил вокруг отца, вздыхал, старался попасться на глаза, но отец громко произносил: «Один мешок с печеночным паштетом, вычеркиваю…» — и не замечал мальчишки. Димка все еще не знал, всерьез сказал отец, что собирается его выгнать, или пошутил. Ну что он такого натворил? Разве кто-нибудь пострадал? Он поозорничал — и только. Ну, немного пересолил — это верно. Но он готов дать слово, дать сто слов, что больше такое не повторится, что он исправится. Почему же все, словно сговорившись, стараются обходить его взглядами, не замечать?
И Димка опять подходил к отцу, но голос его звучал буднично и казенно: «Кукуруза — два мешка, вычеркиваю. Сахар — ящик…» И Димка не решился попросить отца не отправлять его назад, а стал рассеянно смотреть на моториста, который выгружал шаланду. Моторист был не тот, который вез Димку сюда. Из слов взрослых мальчишка узнал, что старый моторист, Женя, захворал и вот приехал другой. Потому-то, наверно, отец так тщательно принимает у него груз.
Моторист был рыж, хитроглаз, говорил с картавинкой и почему-то казался Димке жуликом. Однажды на базаре он видел, как милиционер вел к отделению жулика, который разрезал женщине сумку и едва не вытащил деньги. Он был очень похож на этого моториста, и Димка с неприязнью смотрел на него. И какого черта этот моторист так быстро приехал сюда! Не мог несколько дней подождать… Ведь отец, проявивший такое неожиданное упорство, наверняка отойдет — уж Димка это знает! — так нет, моторист взял и приехал на этой разнесчастной шаланде именно сейчас…
Узнав, что в полдень шаланда уходит, геологи сели писать письма. Все забыли, про завтрак, и лагерь стал похож на отделение связи. Менее запасливые и предусмотрительные бегали по палаткам, просили у других листок бумаги, конверт, карандаш, марку. Сизов разломал свой карандаш пополам и отдал одну половину Нине с условием, что письмо она имеет право адресовать только женщине.
Три человека скрипели авторучками на обеденном столе. Один рабочий примостился у очага и строчил на полевой сумке. Писали и в палатках. Иван Савельевич давал последние наставления мотористу, а Димка сидел на краю обрыва, опустив вниз ноги, и смотрел на эту проклятую черную шаланду, которая покачивалась на небольшой волне. Когда он погружался на нее на пирсе лимнологической станции в поселке Лиственичном, она казалась ему едва ли не океанским судном. Но сейчас он был другого мнения о ней. Тоже называется корабль! Ни мачты, ни надстроек, ни флага, одна только приплюснутая рубка, в которой находится дрянной вонючий моторишко и два длинных рундука… Плавучий курятник, а не судно!
Димка сидел и ждал своей участи. И как всякий, даже приговоренный к расстрелу, все еще надеется на что-то, надеялся и он. Надеялся и ждал.
К мотористу подошел Сизов, размахивая двумя письмами.
— Опусти в Иркутске, — сказал он. — И смотри не потеряй — внутри золотой песок!
Моторист улыбнулся. Но не успел он и ответить, как к ним подбежал Димка:
— Давайте я отвезу! Я даже домой отнесу… все улицы знаю…
Димка думал, что Сизов очень удивится его внезапному отъезду и переговорит по этому поводу с отцом. Но ничего этого не произошло.
— Спасибо, — вежливо сказал геолог и вручил оба письма жуликоватому мотористу, и Димку словно плетью обожгли.
Он подбежал к другому мужчине, усатому прорабу, — а вдруг он поможет? Ему-то, кажется, Димка не причинил решительно никакого зла.
— Благодарю тебя, — ласково сказал прораб, — А ты не сделаешь из письма голубя и не пустишь в Байкал?
— Не сделаю, — тихо, упавшим и как можно более честным голосом сказал Димка.
— Ой ли?.. — прищурился прораб и, увидев, что все отдают письма мотористу, тоже отдал ему свое.
Димке показалось, что ему плюнули в лицо, и он больше ни к кому не обращался с этой просьбой. И тогда он понял: от отца ждать нечего. Его не разжалобишь, к нему не подъедешь ни с какой стороны. Отец никогда не был таким. Дома он тоже был строгий, задумчивый и нередко покрикивал на Димку за шалости, но быстро все прощал, приносил дорогие подарки: то пленочный фотоаппарат «Смена», то футбольный мяч, то двухколесный велосипед «Орленок». Не было случая, чтоб он отказал. Он был послушный, добрый, мягкий, и Димка в душе даже посмеивался над ним: а что, если попросить его купить складную байдарку — купит? Но оказалось, что отец такой только дома. Здесь же, в экспедиции, он совсем другой. Его слово — закон, его здесь слушаются, уважают, а может быть, и боятся. Сказал: «С первым же катером уедешь домой», — и точка. Нет такой силы, чтоб заставила изменить его свое решение.
Димка стоял в сторонке и чувствовал, как сильно бьется его сердце. А оно билось так, что все тело вздрагивало от толчков. Все, все, как один, здесь против него. Он был окружен врагами, и, если бы он попал в беду, если б он даже погиб, никто из них, наверно, не пожалел бы об этом, а может быть, и облегченно вздохнул. У Димки пересохло горло, веки дрогнули, и он, чтобы не разреветься при всех, вызывающе засвистел и, сунув руки в карманы, отошел еще подальше от людей.
