Большие неприятности - Маркуша Анатолий Маркович (электронную книгу бесплатно без регистрации .TXT) 📗
А другим везло: у Загрица лопнул в полете амортизатор, и лыжа встала торчком. Он садился с парашютирования, поставив опущенную лыжку на место шикарным тычком о землю.
Благодарность. Именные часы. Фотография в «Красной звезде».
А у Лехи Михалева двигатель загорелся! И он, сделав все, что полагалось, но так и не потушив машину, выпрыгнул с парашютом... И тоже благодарность, портрет в стенгазете.
А я летал, летал, и... ничего.
Конечно, самому искать происшествий мне в голову не приходило, но кое-какое раздвоение чувств получалось: хорошо бы все-таки в «чепе» вляпаться, чтобы себя проверить, чтобы убедиться — справляюсь! И людям показать: Абаза может!
Такие мысли имелись, факт!
И скорее всего возникли в моей дурной голове не без влияния бездумной авиационной литературы тридцатых годов, охотно рисовавшей летное дело, исходя из принципа: чем страшнее, тем интересней.
Как бы там ни было, но когда на высоте в две тысячи метров, после пилотажа в зоне, мой самолет как-то неправильно, непривычно закренило вправо и я внезапно обнаружил, что крышка пулеметного отсека открылась и стоит торчком, я прежде всего обрадовался: наконец-то! И начал соображать, что и как делать дальше. Почему открылась крышка, выяснять не было времени.
Первое, что я понял (и понял правильно): закрыть крышку в полете не представляется возможным.
«Значит, хорошо бы, — сообразил я, — чтобы не возмущала воздушный поток, от нее избавиться. Увеличить скорость?.. Попробовать сорвать крышку? А в хвостовое оперение не вмажет?..» Решил: нет, за хвостовое оперение крышка не зацепит.
Я увеличил скорость. Машину закренило больше, крышку завернуло назад и... прижало потоком воздуха к верхней поверхности крыла. «Ну, что ж, лучше так, по крайней мере не будет дергаться». Я уменьшил скорость, крышка осталась прижатой, машину почти не кренило.
А дальше?
Радиостанции на самолете не было. Никто ничего передать, подсказать не мог. Продемонстрировать командному пункту открытый пулеметный отсек я тоже не имел возможности: злосчастная крышка располагалась поверх крыла, и, как низко ни пролетай над стартом, с земли ее все равно не увидят...
«Когда я выпущу шасси и колеса выйдут из куполов, — размышлял я, — в крыле образуется порядочная сквозная брешь. Воздух получит возможность свободно просасываться из-под крыла вверх, как это повлияет на характер обтекания? Сохранится ли устойчивость? Будет ли машина держаться в воздухе?»
В теоретическом курсе мы изучали самые невероятные аварийные ситуации, но такой: шасси выпущено, крышка пулеметного отсека открыта, как поведет себя самолет? Ваши действия? — такой вводной не было.
И никто не виноват: всего предусмотреть невозможно.
Для начала я решил не терять высоты. Установив скорость планирования, выпустил шасси. Машина летела... «Хорошо, — сказал я себе, — теперь убери обороты».
Опустив предварительно нос, как на обычном планировании перед землей, я убрал обороты. Ничего страшного не произошло.
Тогда я снова проверил высоту: у меня было 1600 метров. И решил: надо проимитировать выравнивание на посадке, чтобы потом, у земли, не попасть врасплох.
Конечно, я понимал: терять скорость, особенно на моем самолете, прославленном капризным характером и строгостью, затея рискованная, но делать это на высоте все же безопаснее, чем у земли.
Затянув обороты до минимальных, я стал осторожно подбирать ручку управления на себя. Тянул, пока машина не закачалась с крыла на крыло, пока не задрожала, предупреждая: сейчас сорвусь в штопор. Тогда я отдал ручку, увеличил скорость и пошел на посадку.
Нет, я, конечно, не был совершенно спокоен: мне шел всего двадцать первый год и такое со мной творилось впервые... Но я знал: все сделал правильно...
Сел без замечаний. Внутренне возликовал: смог! Не растерялся! Действовал обдуманно, логично! Молодец я.
Подошел командир эскадрильи.
Долго молча глядел на завернутый встречным потоком воздуха дюраль, потом тихо спросил:
— А почему запорная шпилька не была поставлена?
Я растерялся. У меня зачесались глаза. Действительно, будь шпилька на месте, крышка в жизни бы не открылась...
Но разве я готовил машину к вылету? Этим занимались техник, механики, оружейник, моторист — целая служба. И я жалобно заблеял что-то об ответственности каждого за свои действия, о служебном долге и уставной обязанности...
По своему обыкновению Шалевич терпеливо, не перебивая, слушал мой лепет, а потом, когда я исчерпался и умолк, сказал:
— Но убиваться-то в случае чего кому — тебе или им? Пойми и запомни, Абаза: в авиации за все, всегда и непременно отвечает летчик. — И, видно, сжалившись, сделав скидку на мою молодость, сказал: — В воздухе ты действовал правильно. Нормально действовал.
К тому времени я уже усвоил: «нормально» — в таблице ценностей Шалевича — оценка весьма высокого ранга. Не так уж часто Шалевич говорил: «Нормальный пилотажник» или «Нормальный методист».
Вроде бы мне следовало радоваться? Но никакого следа радости после этого разговора не осталось. Что-то сдвинулось, мир предстал в ином свете: подвиги и проступки продолжали существовать во всем их многообразии, только теперь я еще стал думать о цене совершаемого и несовершаемого...
И от этих новых мыслей стало неуютно, тревожно, откровенно паршиво на сердце.
Какая-то задрипанная шпилька, что должна была контрить третьестепенной важности крышку, могла ведь при известном стечении обстоятельств быть оплачена жизнью!
Моей жизнью. Это было неожиданно. М, откровенно говоря, не прибавляло оптимизма.
Как держать себя дальше? Как существовать достойно? Как заслуженно выжить в этом — таком — мире?
С тех пор, как подросли мои дети, я постоянно слышу от них и от их приятелей: «Расскажи, расскажите про войну!» И всегда эта просьба приводит меня в замешательство. Почему? Казалось бы, что уж такого трудного. Но мне не хочется разочаровывать ребят: они ждут повествования возвышенного, историй красивых, захватывающих, непременно с подвигами!
А мне все еще видятся разбитые войной дороги, изрытая мертвая земля, неуют фронтового бытия и тяжкий, бессменный труд... Ребят занимает, какой род войск был на войне «главным»? И кто сделал для победы «больше всех»? Но я-то точно знаю: это пустая затея — определять, кому было труднее — пехотинцам, артиллеристам, танковым или авиационным экипажам, саперам или подводникам...
Всем было немыслимо, невозможно тяжко.
Отчетливо помню, мечтал — вот кончится война, и ничего-ничего не надо, только бы выспаться! Упасть, заснуть и не вставать — день, три, неделю, сколько бока выдержат... И вторая мечта — вымыться в настоящей бане, чтобы горячей воды вдоволь, чтобы мыло — туалетное, пахучее, а под конец — душ...
А ребята хотят услышать про свою войну, то есть про такую, какой она представляется им. Чтобы разведчики хватали «языков» пачками, чтобы воздушные тараны хотя бы раз в день совершались и эшелоны противника подрывались на каждом втором мосту...
Увы, я не могу рассказывать моим дорогим мальчишкам о такой войне. Такой не видел!
Не праздничным делом, горькой необходимостью была война, и вовсе не напоминала она торжественный марш за славой и орденами.
Как бы объяснить: могилы Неизвестных солдат — не безобидные вечные факелы, как представляется многим и многим молодым (не в упрек им будь сказано), а горькие, обжигающие знаки живой памяти... Ведь у каждого Неизвестного обязательно и всенепременно было имя и была мама...
И все-таки теперь я буду рассказывать о войне. О моей войне. Нет, не ради занимательности повествования, а единственно из соображения истины. Хотя фрагменты из жизни — не полная жизнь, но, подобно каплям, повторяющим состав океана, они непременно должны отражать целое.
