Включите северное сияние - Погодин Радий Петрович (читать хорошую книгу полностью .TXT) 📗
— Что тебе ясно? Что тебе ясно?! — На всякий случай она потрогала подкрашенные ресницы. — Уроды! Врываются и грубят... Твое воспитание, Нитка... Еще оскорбляют... — От Ниночкиного голоса запахло сыростью.
— Ты, правда. Нитка... — вступился за Ниночку Сережка Коновалов. — Ну, уведи ты их... Ну, не дело... — Сережка растерянно посмотрел на Ниночку, осторожно вытирающую глаза, и вдруг закричал: — Я, Нитка, не потерплю!
Нитка стукнула кулаком по столу.
— И не зови меня Ниткой! У меня имя есть. У меня нет голоса, чтобы вопить на всю школу, но имя у меня есть. Антонина Стекольникова, к твоему сведению.
Сережка совсем смешался, взъерошил отращенные на затылке волосы, обвел глазами стены, словно искал поддержки у гениальных физиков-теоретиков и великих естествоиспытателей, но, не найдя у них сочувствия, уставился на Наташку. Наташка ему улыбнулась.
— Ух ты, Сережка, — сказала она. — Ух, какой большой, а какой глупый. В тебя же наша Нитка влюблена. Нитка вспыхнула, как говорится, до корней волос.
— Не ври... — прошептала она. — Не смей врать... — Закрыла лицо ладонями и бросилась из кабинета.
— Как интересно, — сказала Наташка. — Чего она, Сережка, в тебе нашла? Волосатый, и уши красные...
— И с нею все ясно, — грустно сказал Коля Чембарцев. Сережка бросился было вслед за Ниткой, но тут же вернулся и, совершенно потерявшись, поделился с Ниночкой Вострецовой:
— Я думал — я ей совсем без внимания. Вот так событие...
— Чувства свои можешь записать на магнитофон. В виде исповеди, — гордо сказала Ниночка.
— Она же в очках — не видно, — пробормотал Сережка. Вдруг, оттолкнув Колю и Наташку, оказавшихся на пути. Сережка выскочил из кабинета и закричал: — Нитка!.. Нитка!..
— Дикари зеленые, — сказала Ниночка Вострецова, отводя от ребячьих взглядов глаза. — Глупые вы тюлени... — Ниночка вышла из кабинета спокойно и подчеркнуто безразлично.
— Дела... — прошептала Наташка.
— Нитка, Нитка! — закричал Коля, трагически заломив руки. Шекспир ушастый в исполнении Смоктуновского.
Радиостанция на столе разогрелась и загудела.
— Я — борт семьдесят семь-четыреста пятьдесят шесть. Вызываю "Кристалл", — сказала она, поскрипывая и постанывая. — Я — борт семьдесят семь-четыреста пятьдесят шесть. Вызываю "Кристалл"...
— Пошло, — прошептал Ленька. — Раскочегарилась. Не то, что у Раисы, — похуже. Из деталей собрана... Иди сюда. — Когда Коля влез на табуретку, Ленька щелкнул переключателем. — Говори...
— Папа! Ну, папа... — сказал Коля в микрофон и побледнел.
— Говори: гидропост Топорково. Я — Коля. Я — Коля... Вызываю гидропост Топорково, — подсказала Коле Наташка. Но Коля крикнул:
— Папа, ты где?! Алё, алё! Папа, я к тебе из Одессы. Я тут... Станция загудела, задрожала. Из нее повалил желтый дым. В кабинет вбежал запыхавшийся Сережка.
— Ниночка... — сказал он. Уставился на ребят мало чего соображающим взглядом и вдруг закричал: — Трансформатор сожгли! На чужой волне работали! Да за это... — Он быстро выключил станцию. Спросил свирепо: — Где Ниночка? — Хотел побежать на ее поиски, но спохватился — затолкал Леньку, Колю и Наташку в кладовую. — Расслабьтесь, — приказал он. — Поотдохните... — Потом закричал: — Нитка!.. Ниночка!.. — И побежал куда-то, навстречу своим собственным сложностям.
Ядовитый желтый дым стлался по полу. В дверь кладовой колотили изнутри шесть кулаков. Ленька вопил:
— Пусти! Открой, говорю! Ух, враг, Сережка!
Коля и Наташка кашляли.
Вдруг в кладовой что-то упало и лопнуло с хрустом. Ленькин крик оборвался. Наташка и Коля враз перестали кашлять.
В Ленинграде все знают про одного мальчика, который, играя с младшей сестренкой в прятки, залез в новый, не включенный еще холодильник и дверь за собой захлопнул. Эх, мальчик, мальчик! Его едва откачали.
— "Фиалка", я — Залесинский. На гидропосту Топорково никого нет. Собаки голодные, печь выстужена.
— Я — "Фиалка". Вас поняла. Позывные вездехода Чембарцева "Снег", на волне, определенной для вездеходов. Попробуйте поискать по радио.
— "Снег", "Снег", я — борт двадцать пять-пятьсот двадцать.
— "Снег", "Снег", я — "Фиалка"...
— "Снег", "Снег"...
В неглубокой котловине на берегу полярного моря, почти по самую крышу занесенная снегом, стоит изба, рубленная из толстенных, выброшенных морем на берег бревен. Впритык к избе, под одной крышей с ней — сараи крепкие. В сараях припас всякий — для людей пропитание, снасти для охоты и рыбной ловли. В крытом дворе катухи для собак и собачья кухня. Это зимовка Соленая Губа. Проживают на зимовке и охотятся в окрестной бескрайней тундре Ленькины и Наташкины родители.
В избе печь русская — горячая. На полу оленьи шкуры разостланы. На стенах ружья разных калибров и винтовки. В углу лыжи. На этажерке с книгами радиоприемник. Электричество светит: слышно, как движок работает, от движка генератор действует.
Мама Наташки и Леньки, Мария Карповна, или, попросту, тетя Муся, вошла в избу — в руке ракетница, на голове платок шерстяной накинут. Включила приемник.
— "Снег", "Снег", я — "Фиалка". "Снег". "Снег", я — "Фиалка", — заговорило радио. — Гидролог Чембарцев, если у вас поломка, бросайте вездеход и добирайтесь на лыжах до ближайшей зимовки.
— Никак Евгений потерялся, Чембарцев? — Мария Карповна заглянула в печку, откуда духовито пахло жирными щами и котлетами оленьими с перцем. — Он же сына поехал встречать... — Мария Карповна постояла, прислонясь к печке спиной, потом нагребла ракет из ящика, прикрытого шкурой, и вышла из избы.
Ночь над зимовкой просторная — вокруг чернота и сияние вверху, от горизонта до горизонта. Над самой головой сияние медленно пляшет, колышет сверкающими полотнами. Так в детских снах танцуют над головой феи. Шепчут добрые феи детям: "Усни, усни — успокойся..."
— Я тебе усну! — говорит Мария Карповна. Горячая красная ракета, шипя, ушла к северному сиянию. Рассыпалась искрами, словно ударившись о прозрачную твердь. За ней зеленая, желтая и опять красная. Стоит Мария Карповна на крыльце — воюет с ночью и одиночеством. Одна, как маяк. Послышалось ей — собаки залаяли.
— Что ли, мерещится? — сказала она.
Собаки залаяли ближе.
— Ишь ты, Казбек лает. И Жулик...
Мария Карповна почесала затылок ракетницей и закричала во весь голос:
— Степан!.. Степан!.. — и побежала в избу, скатерть стелить крахмальную, ставить на стол хлеб теплый, ею самой выпеченный, селедку малосольную, нежную, что твоя семга, тарелки глубокие и ложку крепкую. Нож Мария Карповна не положила, — муж всегда своим ножом действует, ему охотничий нож привычнее.
Одиннадцать крупных псов залаяли, завизжали возле избы. Даже сквозь обитые войлоком двери различила Мария Карповна их усталое дыхание с хрипом и свистом.
— Легли, — сказала она. — Сейчас явится. — Стояла Мария Карповна возле стола, чтобы своим раскрасневшимся видом сделать еду и закуску, и тепло избы еще радостное. — Снег с унтов стряхивает, — прошептала она.
Дверь отворилась. С облаком морозного пара вошел в избу Наташкин и Ленькин отец, Степан Васильевич Соколов, промысловый рыбак и охотник — заслуженный в своем деле мастер.
— Ты чего же так долго ехал? — спросила Мария Карповна, подвигаясь к нему.
— У Ветровой горы был, вон как далеко... Ну, чего ты... Мария Карповна попыталась его обнять и даже поцеловать в заросшую щеку, но после такого приветствия отодвинулась.
— Чего-чего, — сказала она сердито. — А ничего, вот чего.
— Да я ж не про это... Я говорю — с мороза я. И весь грязный.
— Да нешто я буду ждать, пока ты умоешься, — всхлипнула Мария Карповна. — Двадцать лет в этой пустыне проклятой маюсь, а все привыкнуть никак не могу. Люди нормальные в городах живут, с газом, цветы нюхают, пирожные кушают. А тут... Везде беспокойно: где воюют, где земля сама сотрясается. А я тут бессильная — всех слышу, а помочь не могу. Я это радио разобью! — Мария Карповна привстала на цыпочки, все-таки дотянулась — чмокнула мужа в щеку. — Сними капюшон-то, — сказала она ворчливо.
