Аня из Шумящих Тополей - Батищева Марина Юрьевна (бесплатная регистрация книга TXT) 📗

Несмотря на то что ей явно ничего не стоит заставить учеников ходить по струнке, она постоянно присылает некоторых из них ко мне — главным образом, Принглей. Я уверена в том, что это делается нарочно, и с горечью сознаю, что у нее вызывают ликование мои трудности и она была бы рада видеть меня потерпевшей поражение.

Ребекка Дью говорит, что с Кэтрин никто не может подружиться. Вдовы несколько раз приглашали ее к воскресному ужину — эти добрые души всегда приглашают по воскресеньям в гости одиноких людей и всегда угощают их чудеснейшим салатом-оливье с курицей, — но она гак и не пришла. И они перестали зазывать ее к себе, поскольку, как говорит тетушка Кейт, «всему есть предел».

По слухам, Кэтрин очень талантлива, умеет петь и читать стихи — «диколамировать», как выражается Ребекка Дью, — но не делает ни того, ни другого. Тетушка Четти однажды попросила ее выступить на церковном ужине.

— Мы нашли, что отказалась она очень нелюбезно, — заметила тетушка Кейт.

— Просто огрызнулась, — уточнила Ребекка Дью.

У Кэтрин глубокий грудной голос, почти мужской, и его звуки очень напоминают рычание, когда она не в духе.

Она не красавица, но при желании могла бы лучше использовать достоинства своей внешности. У нее смуглая кожа и великолепные черные волосы, гладко зачесанные над высоким лбом и свернутые в небрежный узел над самой шеей. Ее ясные, светло-янтарные глаза не гармонируют с волосами и густыми черными бровями. У нее ушки, которые не нужно стыдиться показывать, и красивейшие руки, какие я только видела. И рот у нее красивый, изящно очерченный. Но одевается она ужасно. Похоже, она обладает особым даром выбирать именно те цветы и фасоны, которых ей не следует носить: блеклый темно-зеленый и тусклый серовато-коричневый — в то время как она слишком желтовато-бледная для зеленого и серого, — и ткани в полоску, которые делают ее высокую худую фигуру еще более высокой и худой. К тому же ее платье всегда выглядит так, будто она спала в нем.

У нее очень неприятные манеры — «даже с виду заноза», как сказала бы Ребекка Дью. Каждый раз, проходя мимо нее по школьной лестнице, я чувствую, что она думает обо мне всякие гадости. И каждый раз, когда я разговариваю с ней, она дает мне понять, что я сказала что-то не то. Тем не менее мне очень жаль ее… хотя я знаю, моя жалость вызвала бы у нее яростное негодование. И я ничем не могу помочь ей, так как она не хочет, чтобы ей помогли. Я глубоко ненавистна ей, и она этого не скрывает. Однажды, когда все мы, трое учителей, находились в учительской, я сделала что-то, что, как и. кажется, нарушало одно из неписаных школьных правил, и Кэтрин язвительно заметила: "Вы, вероятно, считаете себя выше всяких правил, мисс Ширли". В другой раз, когда я предложила провести какие-то преобразования, которые, на мой взгляд, должны пойти на пользу школе, она ответила с презрительной улыбкой: «Меня не занимают сказки». А когда я как-то раз положительно отозвалась о ее работе и педагогических методах, она сказала: «И где же горькая пилюля во всем этом варенье?»

Но что задело меня глубже всего… Однажды, когда мне случилось взять в руки одну из ее книг, лежавших на столе в учительской, и взглянуть на форзац, я сказала:

— Мне нравится, что вы пишете свое имя через "К" [13]. Так оно выглядит гораздо обольстительнее, ведь буква "К" куда более оригинальная и богемная, чем чопорная "С"!

Она ничего не ответила, но под следующей запиской, полученной мною от нее, стояла подпись, в которой ее имя начиналось с буквы "С"!

Всю дорогу домой мне щипало глаза.

Я охотно отказалась бы от попыток подружиться с ней, если бы не странное, необъяснимое ощущение того, что под всей этой резкостью и равнодушием скрывается в действительности жажда дружеского общения.

В целом, при такой враждебности Кэтрин и Принглей, даже не знаю, что бы я делала, если б не дорогая Ребекка Дью, твои письма и маленькая Элизабет.

Да-да, я познакомилась с маленькой Элизабет. И она просто прелесть!

Когда три дня назад я понесла вечером стакан молока к двери в стене, там стояла, чтобы взять его, не Женщина, а сама маленькая Элизабет. Ее головка едва поднималась над нижней, закрытой частью двери, так что личико оказалось в раме из виноградных побегов. Она небольшого роста, бледная и печальная. В осенних сумерках на меня смотрели глаза — большие, золотисто-карие. Серебристо-золотистые волосы, разделенные пробором посередине и гладко зачесанные назад круглым гребнем, падали волнами на плечи. На ней было бледно-голубое полотняное платье, а лицо имело выражение принцессы страны эльфов. У нее, как говорит Ребекка Дью, «хрупкий вид», и она произвела на меня впечатление ребенка, более или менее недокормленного — не телесно, но духовно. В ней больше от лунного луча, чем от солнечного.

— Так это Элизабет? — сказала я.

— Сегодня нет, — ответила она серьезно. — В этот вечер я Бетти, потому что люблю все на свете. Элизабет я была вчера вечером, а завтра, наверное, буду Бесс. Все зависит от того, что я чувствую.

Это было прикосновение родственной души, и моя душа сразу отозвалась нежным трепетом.

— Как приятно иметь имя, которое можешь так легко изменить и все равно чувствовать при этом, что оно твое собственное.

Маленькая Элизабет кивнула.

— Я могу сделать из него столько имен! Элси, Бетти, Бесс, Элиза, Лизбет, Бетси… но только не Лиззи. Я никогда не могу почувствовать себя Лиззи.

— А кто мог бы? — воскликнула я.

— Вы не думаете, что это глупости, мисс Ширли? Бабушка и Женщина так думают.

— Совсем не глупости! Очень мудро и очень красиво, — сказала я.

Маленькая Элизабет поднесла к губам стакан и взглянула на меня поверх него широко раскрытыми глазами. Я почувствовала, что меня взвешивают на тайных духовных весах, и тут же с радостью поняла, что была найдена отвечающей требованиям: маленькая Элизабет попросила меня об одолжении, а она не просит об одолжении людей, которые ей не нравятся.

— Вы не могли бы поднять вашего кота и дать мне погладить его? — сказала она робко.

Василек терся о мои ноги. Я подняла его, и Элизабет, протянув руку, с восторгом погладила его по голове.

— Я люблю котят больше, чем малышей, — заявила она, взглянув на меня с чуть заметным вызовом, словно ожидала, что я буду возмущена, но не могла не сказать правду.

— Я думаю, ты имела мало дела с малышами и поэтому не знаешь, какие они милые, — с улыбкой ответила я. — А котенок у тебя есть?

Элизабет отрицательно покачала головой.

— Нет, бабушка не любит кошек. А Женщина их и вовсе терпеть не может. Сегодня ее нет дома, поэтому я смогла прийти за молоком сама. Я люблю приходить за молоком, потому что Ребекка Дью такая приятная.

— Ты жалеешь, что не она принесла тебе сегодня молоко? — засмеялась я.

— Нет. Вы тоже очень приятная. Я и прежде хотела с вами познакомиться, но боялась, что это случится не раньше, чем наступит Завтра.

Мы стояли возле двери в стене и беседовали. Элизабет пила маленькими глотками молоко и рассказывала мне о Завтра. Женщина сказала ей, что Завтра никогда не наступит, но Элизабет не так глупа, чтобы этому поверить. Когда-нибудь оно непременно наступит! В одно прекрасное утро она проснется и обнаружит, что это Завтра. Не Сегодня, а Завтра. И тогда произойдет… произойдет все самое замечательное. Она сможет провести день именно так, как ей нравится, и никто не будет следить за ней — хотя, как мне показалось, Элизабет чувствует, что это слишком хорошо, чтобы случиться даже в Завтра. Или она сможет пойти и узнать, что там, в конце прибрежной дороги — этой извилистой, петляющей, похожей на красивую красную змею, дороги, которая ведет — так думает Элизабет — на край света. Может быть, там находится Остров Счастья. Она уверена, что где-то есть такой Остров Счастья, где стоят на якоре все корабли, которые не вернулись в родные порты, и она найдет этот остров, когда наступит Завтра.