Рассказы о Ваське Егорове - Погодин Радий Петрович (читать книги без .txt) 📗
— Если храм святой, чего же ты в нем водку пьешь?
— Ты же его взорвать решил. После моей водки — поп кадилом помашет, и нету сивого духа. А против твоего взрыва?
— Тебе что? Ты же язычник.
— У язычника Бог есть, а у тебя его нету. Мартемьян, почему у марксистов Бога нету? Иль вам не надо?
— Застрелю я тебя, Панька.
— Застрелишь, так я выйду на паперть застреленный и скажу трудящимся, что ты сын Матвея болящего и московской графини. У меня и документ от графини есть.
Мартемьян побледнел, осунулся.
— А не скажешь.
— Скажу.
— Поганец ты, негодяй. Говори, что врать?
— А не нужно врать. Объясни людям, что в стенах этого храма большие ценности — клад всенародный.
Вышел Мартемьян на паперть, объяснил сотрудникам, что взрывать нельзя — большие ценности в кладке стен замурованы, золотые и бриллиантовые. Сел в машину и укатил. И прямо к известному академику Петровскому с просьбой опубликовать в газете статью, какая жемчужина — церковь Ильи Пророка в Устье.
Панька водку допил, колбасу докушал, крикнул попу, чтобы тот святую воду готовил ему на опохмеление, и уснул.
Объявился Панька на Реке в войну — пришел на свое место, перед тем как немцу войти. Принялся песни петь. И старинные, и советские, и частушки народного сочинения. Иногда даже шепотом пел, но всегда с пританцовками. Подойдет на железнодорожной станции к мужику или к бабам и поет с пританцовками. Немцы видят — смеется народ, а почему?
Донесли на Паньку, конечно. Собаки в тот день выли, задрав морды к небу. Сверчки в избах летали, как мухи. Тараканы и мыши ушли в леса хвойные. А у жителей поголовно звенело в правом ухе.
С дурного пива и дурная голова заболит — жандармы попросили Паньку заговорить их войско от комаров и мошек. Он отказался. Они выдали его немцам как подстрекателя-партизана.
Немцы привели Паньку в районный Дом культуры. Туда же и народ согнали. Так тесно, что пуговица, оторвавшись, на пол не падала. И вот вывели Паньку на сцену. А на сцене деревянный крест. Распяли и приказали:
— Пой!
— А что? — спросил Панька.
— Песни пой, раз ты тут такой певец. Раз все вы тут такие певцы.
Панька, конечно, мог бы уйти, напустив на немцев мороку или коловерчение. Но не ушел, значит, так надо было. Оглядел зал — люди хоть и тесно стоят, но прижались друг к другу еще теснее.
— Какая же это песня, когда я прибитый — ни рукой не взмахнуть, ни ногой притопнуть. Это будет уже не пение, а пустой треск.
Сошел Панька с креста, руки о штаны вытер, в ладони хлопнул и принялся на сцене плясать и песни выкрикивать. И все пустились в пляс. И местные люди, и немцы. "Оп-ля!" — кричат немцы. "Мутер Волга". Офицерские чины палят в Паньку из наганов, и все мимо. А Панька-то вдруг исчез.
Народ закачался, заколыхался — кто на сцену, кто в окно, кто в дверь. Тут и клуб загорелся. Недаром собаки выли.
После пожара немцы искали Паньку по всей Реке, а он только что, вот-вот, минутой не сошлись, был, частушки пел и ушел. Куда направился — неизвестно.
А совсем недавно, господи упаси, видели Паньку четыре интеллигента на дне Реки в затопленной камнями лодке. Смотрит в небо. Говорят, за то, что интеллигенты Паньку не потревожили, не нырнули в глубину пульс щупать, поперла им рыба. И на крючок. И так — сама в лодку скачет. И раки по якорной цепи лезут.
Интеллигенты, хоть и шибко бесстрашные, пустились на берег вплавь. А почему? Потому что, как они сами потом говорили, у всей рыбы, даже у раков, глаза были голубые, и что особенно страшно — смеющиеся. "Такое впечатление создавалось, что они сей миг на хвосты взлетят и примутся частушки метать".
Лодку мальчишка местный пригнал. Правда, рыбы в ней уже не было, а водка была.
Говорят, рыбой сам господь бог не брезгает. Птицы получились из рыбы в процессе эволюции. Ласточки, наверное, из плотиц. Из щуки — вороны. Из судака — аист. Из рака, наверное, вертолет.
Пока Лидия Николаевна в Ленинграде гостила, Васька жил в общежитии у Михаила Бриллиантова. Иногда ночевал у Тоськи. Тоська его хорошо кормила, она работала поварихой в кафе "Ласка".
На всех улицах звучала "Бесаме муча".
Васька зашел домой деньги взять, у него они в шкафу лежали, в старом школьном портфеле.
В комнате за круглым столом сидели Сережа, Лидия Николаевна и тетя Настя — ужинали. На столе посреди вкусно пахнущих харчей стояла бутылка сладкого вина "кюрдамир". На щечках Лидии Николаевны завивались спиральки румянца. Глаза были мокрыми от веселого смеха. И у Сережи Галкина румянец был. И у тети Насти.
Васька так и сказал:
— Какие вы у меня румяные.
— А что? — с вызовом спросил Сережа. — Тебе жалко, что мы за твоим столом ужинаем?
— Я, извините, зашел в туалет, — ответил ему Васька. — Трудно жить одинокому, голодному и холодному. На это дело, понимаете, много денег уходит.
— А меньше выпивай, — сказала тетя Настя. — Мы вот сладенького выпиваем с радости, а ты все горькую и с чего попало.
— Несчастный я, — засовывая деньги в карман, сказал Васька.
Лидия Николаевна сидела прямо, и Сережка Галкин прямо. Как две свечечки.
— Смотрите, — сказал им Васька. — С детишками не торопитесь. Регулируйте это дело.
— А не твоего ума... — сказала ему тетя Настя.
Васька вышел и дверь тихонько прикрыл. Сережа вышел за ним.
— Ты правильно понял. Мы с Лидой пожениться решили, — сказал он. — Тетя Настя хочет, чтобы мы тут жили. Чтобы мы с тобой комнатами поменялись. Ты у меня был?
— Не был, — сказал Васька.
— Моя комната квадратная. — Сережа вдруг спросил: — Тебе Лида нравится? Сознайся.
— Мне все девки нравятся, — сказал Васька. — И не докучай.
Васька пошел в общежитие — был ему наказ купить, конечно, вина и закуски.
На Большом проспекте в районе Восьмой линии попался ему навстречу баритон — волос волной, глаза армянские.
Баритон грудью накатил на Ваську, но агрессии в его атаке не было. Был алкогольный дух.
— Евгений Николаевич умер, — выдохнул баритон. — Дней пять уже. Дочка к нему случайно зашла. Или внук?.. — Баритон всхлипнул и вдруг завизжал истошно: — Не бей меня!..
Васька улыбался растерянно. Он не слышал ни шума трамваев, ни мычания идущей мимо толпы. Сначала в глазах его поплыли дома, освещенные солнцем, деревья, автобусы, потом все это померкло. Из темноты проступил купол Исаакиевского собора. Васька увидел, как, расставив руки крестом, летит старый художник. Вот он перевернулся в воздухе, как голубь-турман. Вот ударился о крышу собора. Собор сотрясся. У Васьки подогнулись ноги.
Кто-то подхватил его под мышки. Кто-то привел в общежитие.
Похоронили старика на Серафимовском кладбище. Художников было немного. В основном старики. И несколько его учеников. Они порицали тех, кто не пришел.
— Напьются, — говорили они. — Как пить дать — напьются. Ну на хрена он это над собой сотворил?
По кладбищу пьяно ходил теплый ветер, загребал кленовые листья и падал, и умирал...
От Союза художников выступил решительный художник в шинели. Один старик с мятым шелковым бантом на шее сказал, взмахнув над могилой склеротической рукой:
— Женя, ты там не забывай: "Как хороши, как свежи были розы".
Старики-художники шмыгали красными носами — потом они дружно напились в "Астории". И ученики напились. Какие-то молодые люди, Васька их не знал, выпили бутылку за соседним склепом.
Васька с Бриллиантовым тоже в "Асторию" пошли, их пригласила дочка старика. Они стеснялись, и от стеснения хотелось им кому-то морду набить.
Бриллиантов, побуждаемый этим желанием, бродил между столиками. А Васька сидел над рюмкой и шептал: "Как хороши, как свежи были розы". Эти слова, думал он, следует высечь на всех надгробьях мира.
Старик с бантом придвинулся.
