Список прегрешений - Файн Энн (чтение книг .txt) 📗

Я долго молча толкал дверь комнаты Касс и не мог поверить, что она заперлась от меня. Я и не знал, что существует ключ.

Тогда я вернулся назад и попробовал все еще раз обдумать сам. Я решил пойти к Лизе утром — не очень рано, чтобы не повстречаться с Джемисоном, но и не слишком поздно, чтобы она, закончив работу по дому, не успела отправиться к Халлорану. Я подумал, что в этом случае смогу заставить ее выслушать меня. У нее не будет иного выхода, верно?

Скорее всего, она сначала отвернется и станет теребить потертый кожаный ремешок, которым связывали створки их полусгнивших садовых ворот, чтобы те окончательно не завалились. Вот так же перебирала она их, пока Касс умоляла Джемисона отпустить ту чайку. Тогда мы в последний раз ходили туда.

Я решил не отступаться. Уж не помню теперь, что я собирался ей сказать, но знаю, что хотел все объяснить, чтобы она перестала на меня сердиться. Тогда она набросила бы петлю из обмахрившегося кожаного ремешка на столб и наконец-то посмотрела бы на меня. А потом я помог бы ей управиться с работой. Я бы сам все сделал, а она пусть бы сидела на заборе и разговаривала со мной. Закончив, мы вместе пошли бы к реке, где спит Касс, — она теперь только и делает, что спит, — и все снова наладилось бы и стало как прежде, словно мы никогда и не ссорились.

Я возьму с собой побольше вишен. Лиза любит вишни. Отец говорит, что она опустошает наш сад не хуже дроздов. Он растопыривает руки, словно пугало, бешено машет на нее и шуршит полосками драгоценной маминой фольги у нее перед лицом до тех пор, пока Лиза от смеха не может больше запихнуть в рог ни одной вишенки и начинает по ошибке глотать косточки. Я возьму вишни из большой китайской миски в кладовке, прежде чем Касс успеет спуститься и сказать мне, что это единственное, без чего не сделать бабушкин пудинг, или что-то в этом роде, что заставило бы меня вернуть их назад. Я даже положу их в новенький пластиковый пакет, а не в старый, уже мытый. Я спрячу его за резиновые сапоги — пусть полежит там, пока я собираюсь в путь. Вот как я все спланировал!

Я никак не мог заснуть. Я так боялся, что вдруг именно в этот раз пропущу тот короткий скрип, который издает дверь во двор, когда отец тянет ее по плитам пола, чтобы выйти из дома и присоединиться к Джемисону на дойке. Для него, может быть, уже и утро, но для меня это еще ночной звук, как и те, с какими мама выпроваживает котов на улицу, или отец ворошит золу в котле, или гул таинственного поезда, со свистом мчащегося мимо Фретли. Но я могу от него проснуться, если решу так накануне вечером.

Мне показалось, что я в самом деле его услыхал, я спал очень чутко. Потом послышалось что-то похожее на сдавленное хихиканье. Наверное, это одна из кошек. Мне показалось, что внизу закрылась дверь — тихо-тихо, а потом еле слышные шаги в коридоре. У меня сон как рукой сняло, я навострил уши и услыхал странные шаги на дорожке. Я понимал, что похож на кролика, который покинул укрытие и настороженно ко всему прислушивается. Этак я вот-вот услышу, как дышат коровы в хлеву!

Я перевернулся на живот и зарылся лицом в подушку. Я представил себе, как бледные тонкие пальцы Лизы с мягким шорохом проводили по сухой траве и как задралась ее блузка, которую она не позаботилась заправить, прежде чем уснуть рядом со мной. Биение пульса у меня в крови и толчки звуков в моих горящих ушах заставили меня забыть былой ночной страх: я всегда боялся, что малейший скрип моей старой деревянной кровати способен разбудить весь дом. В конце концов я так крепко заснул, что не услышал, как уходил рано утром отец.

И все же я проснулся довольно рано. Крошки отцовского тоста все еще были рассыпаны по полу возле сушилки, где он обычно стоит, глядя в окно — какая нынче погода. Чайник с его чаем возвышался на столе — полупустой и полуостывший. Выглянув в окно, я увидел, что солнце еще не поднялось над сараями и двор еще в тени. Лиза не могла в такую рань пойти к Халлорану.

Я забрал все вишни — полный мешок. Отец не запер дверь, но я не пошел через двор, а вышел через парадное крыльцо. Я нечасто им пользуюсь, но так было спокойнее.

Есть какое-то головокружительное утреннее чувство: кажется, что все замерло в ожидании и готово прийти в движение, едва появятся еще несколько человек, чтобы это увидеть. Я собирался прошмыгнуть вдоль изгороди, чтобы отец не заметил и не позвал помогать ему: поднять конец балки или придержать дверь, пока он вбивает колышек, чтобы укрепить ее, или еще что-нибудь, что может меня задержать.

Я прокрался к сараю. С противоположной стороны все было залито солнцем, крутой склон, спускавшийся к полям, казался бескрайним, а земля после двух недель засухи была такой твердой и изрезанной колеями, что я даже через ботинки чувствовал ступнями малейшую бороздку. Пока я бежал, колючее утреннее солнце било прямо в глаза, слепя меня своими яркими серебряными блестками. Я размахивал мешком с вишнями, накручивая огромные блестящие красные круги; кочки, на которые я наступал, перескакивая через кротовые холмики, репейник и комья засохшей травы — все было твердым как камень. Уж что-что, а бегал я всегда лучше Касс!

Я мчался вниз с гиканьем и криком, как всегда поступал, когда Касс была рядом. Обычно она здорово отставала. Я скатился в канаву в самом низу с той усталой, но гордой ухмылкой, с какой привык поворачиваться к ней, чтобы поддразнить ее и добавить к упоительному чувству триумфа еще и трепку, которую Касс неизменно мне задавала.

Я лежал, вытянувшись на спине, раскинув руки, в прохладной тенистой низине, устланной влажными листьями. Мое тело было подобно насосу. Стоило закрыть глаза, и я слышал, как работают механизмы: открываются и закрываются клапаны, с шумом вращаются шестеренки, со стуком падает поршень. Я лежал неподвижно и прислушивался к тому, как все во мне постепенно успокаивается; наконец все встало на свои места и угомонилось, так что я услышал обрывки звука, долетевшего с вершины холма — там стоял отец и звал меня.

Но я не взглянул наверх. Так бы он убедился, что я его слышу. Вместо этого я потянулся к мешку с вишнями и, выбравшись из канавы с мазками изумрудно-зеленых бликов, отполз к забору — в спасительный сумрак кустов, что росли вдоль тропинки, которая вела к дому Джемисона.

Бывают места тихие и шумные, тропинка к дому Джемисона была тихим местом. Мне казалось, что песенка, которую я насвистывал, разносилась во все еще тяжелом воздухе на мили вокруг и предупреждала Лизу о моем приближении, но немного погодя я тоже примолк. Я спешил сквозь сумрачные зеленые туннели из кустов и ползучих растений, которые переплелись над головой, словно нитки в игре «колыбель для кошки». Они растут здесь так давно, что их сумрак отпугнул веселые яркие цветочки, какие обычно можно увидеть вдоль любой тропинки. А может, это Джемисон напугал их, разбрызгав всякую отраву, — этакий отвратительный великовозрастный Ганзель, разбрасывающий в лесу смертоносные камешки.

Внезапно я чуть на него не натолкнулся. Я резко свернул, прошмыгнув между двумя огромными раскидистыми кустами боярышника, и оказался на полянке прямо перед его садом. Я и не думал, что тропинка так быстро кончится! Я помнил, что путь к его дому был всегда долгим-предолгим.

Джемисон склонился над каким-то ягодным кустом и следил за мясистой пестрой гусеницей, спускавшейся на край листа. Он держал наготове опрыскиватель, направив его на куст; но почему-то не торопился и наблюдал последние беспечные минуты жизни гусеницы.

Я просто остолбенел, увидев его, и ляпнул, не подумав:

— Что это ты не на ферме?

Это было неудачное начало. Джемисон обернулся. Он перестал разглядывать гусеницу, которая ползла по его кусту, и уставился на меня. Касс бы сообразила, как исправить положение, притворилась бы, будто она ничего и не говорила, тем более таким тоном. Но я этого не умел. Я стоял прикусив язык, теребя, как дурак, ремешок от ворот.

— Ты мне не хозяин, — прорычал Джемисон. — Пока что…