Прощание с Дербервилем, или Необъяснимые поступки - Левинзон Гавриил Александрович (чтение книг .TXT) 📗
— Быстроглазый, — сказал он, — я не пересяду! Это мое место. Сам иди к Шпараге!
И хотя я стал почти каменным, я пожалел, что затеял это: Чувал готов был расплакаться. Но не мог же я позволить, чтобы он покрикивал на меня. Я перелез через спинку парты, сел на свое место рядом с Чувалом, уперся спиной в стену, а ногами стал спихивать Чувала. Он цеплялся за парту, упирался, но вдруг вскочил и выбежал из класса. Вот нежная душа! Я догадывался, куда он убегает: в парк. С ним такое случается: смотрит учитель, а Чувала на уроке нет. Где Чувалов? В парке! Раза два пробовали об этом с его мамой говорить. Но она такая же странная, как и ее сын: начинала нервничать и только одно повторяла: «Не трогайте вы его, не трогайте! Погуляет — вернется». Вот учителя и махнули рукой на эти странности Чувала: учится он хорошо, к тому же такой застенчивый, что его так и хочется похвалить.
Но на этот раз Чувал в коридоре наткнулся на маму Хиггинса, она вернула его в класс. Началось разбирательство. Чувал молчал. Ему теперь вздумалось улыбаться: что это, мол, я выкинул такое? Не хотел он перед всем классом признать, что я его обидел. Эту улыбку надо было видеть. В классе притихли. Что он со мной делал этой улыбкой! Щипать в глазах начало — я чуть не раскаменел. На Свету Подлубную эта улыбка тоже подействовала: Света рассказала маме Хиггенса, из-за чего Чувал хотел убежать. На меня Света бросала презрительные взгляды.
— Он вообще проныра! — представила она меня новой учительнице.
Я сказал:
— Чего суешься, фискалка?
Мама Хиггинса мне велела молчать и стала наводить справедливость: меня она пересадила к Шпараге, а Хиггинс сел на мое место с Чувалом. Никогда еще мои начинания не оканчивались таким крахом. Но я решил не падать духом.
— Привет! — сказал я Шпараге. — Что там твой папа собирается нам новенькое сказать?
На этот раз Шпарагу какая-то муха укусила.
— Замолчи! — сказал он. — Тебе ли над моим папой смеяться? Ты… тонтон-макут, — выпалил он и отвернулся, чтоб уже никогда в жизни на меня не смотреть, но зато косился он на меня почти все время — ох, нехорошо он обо мне думал. Но приходилось мириться. Не дашь же человеку под ребро за мысли!
На перемене мама Хиггинса подозвала меня. Произошла первая в этой истории беседа о моих поступках. Мама Хиггинса так возмущалась, как будто никогда с плохими поступками не сталкивалась. Хотелось ей объяснить, что поступки бывают всякие, — нужно это помнить, тогда сохранишь здоровье. Я сказал:
— Вы человек новый и многого не понимаете. Сейчас я вам кое-что покажу.
У меня для такого разговора была припасена вырезка со статьей из газеты. В статье говорилось о воспитательной работе в школах, о том, в каких школах справляются, а в каких нет. Нашу школу в статье критиковали. Я показал вырезку маме Хиггинса. Она прочла и спросила:
— Ну и что?
Я ей объяснил:
— То, что произошло у меня с Чувалом — это ерунда. В нашей школе и не такое случается: в позапрошлом году двое десятиклассников рвали цветы с клумбы чуть ли не в центре города.
— Твой поступок ничуть не лучше, — сказала она.
— Может, вы и правы, — сказал я и сделал вид, что задумался над своим поступком. — Только вот педколлектив здесь не на высоте. Вы, наверно, заметили, как прошел первый звонок? Не упади первоклассник, вы бы ни одной детской улыбки не увидели.
Кажется, я ее озадачил. Но мне этого мало было: я большие надежды возлагал на статью: ценная бумага! Я сообщил маме Хиггинса, что уже давно сам своим воспитанием занимаюсь, потому что на такой педколлектив нельзя положиться. Но что я могу сам в свои тринадцать лет? Опыта мало, знаний мало. Понятно, что не всегда получается. Тут у нее лицо стало удивленным, и я приободрился.
— Я-то еще ничего, — стал я отделывать концовку разговора. — Вы скоро убедитесь, какая в этих стенах публика. Каждый третий — хулиган, а обманщики — так все до одного.
И ей не помешает быть немного испуганной. Я потянул к себе вырезку: еще пригодится. Мама Хиггинса о чем-то задумалась и не сразу разжала пальцы. Потом она стала меня честить: спросила, как это я додумался носить такое и предъявлять учителям. Как будто трудно додуматься приберечь нужную бумагу. У деда целая папка бумаг, и он знает, когда какую достать. Мама Хиггинса назвала меня маленьким демагогом и перестраховщиком в пеленках. Я понял: нельзя соваться с бумагой к малоизученному человеку.
— На меня ты можешь положиться, — подытожила мама Хиггинса. — Я буду заниматься твоим воспитанием по всем правилам. Ни одна газета не придерется. Держись, Дербервиль! — И улыбнулась.
Вот так улыбка! Нужно быть начеку.
О том, как я чуть было не стал суеверным и вынужден был призвать на помощь науку. Здесь вы найдете полезный совет, касающийся того, как быстрей всего отыскать научную истину
Я вспомнил, что забыл окропить свой портфель.
Во втором классе в первый день занятий по дороге в школу я поскользнулся все на той же узкой плывущей вниз улице — она после ночного дождя над многими подшучивала — и шлепнулся в лужицу, успев бросить под себя портфель. Наверно, это ловко у меня вышло: старшеклассник, который шел следом, сказал мне: «Молодец», помог встать и посоветовал помыть портфель. Я пошел к колонке. Собрались зрители, все нашли, что это смешно, когда под струей портфель моют. А я был так доволен своим ловким падением и похвалой старшеклассника, что вдруг научился стишки сочинять.
— Кропи, кропи, водичка, чтоб было все отлично, — приговаривал я. Кропи, кропи, водица, чтоб мне не осрамиться.
Людям понравилось. Двое первоклассников и один второклассник следом за мной подставили свои портфели под струю и повторили заклинания. С тех пор я каждый год первого сентября «кропил» портфель, в присутствии зрителей, конечно. Для забавы я это делал — для чего же еще? Но на этот раз я портфель не окропил, не то чтобы забыл, а колонка не работала, отключили: в каждом доме уже водопровод.
На большой перемене, неся портфель с таким чувством, как будто он украденный, я поперся в туалет; я подставил портфель под струю крана. Только стишки я на этот раз нашептывал: еще услышат. Вот до чего дошел! Я придаю большое значение всяким начинаниям, а тут первого сентября столько неудач.
Когда я вышел из туалета, на меня уставился Зякин: этот обязательно высмотрит, если есть что высматривать.
— С портфельчиком в туалет ходишь? — спросил он. — Интересно, зачем?
Только не хватало, чтоб на меня пальцем показывали.
Хоть портфель у меня и мокрым был, меня это не успокоило. Я решил все дела отложить на завтра: ясно уже было — сегодня ничего хорошего не выйдет. А дел было у меня много, и все важные. Нужно было навестить моего покровителя из 9-го «А» Валеру Ешанова, договориться об обмене марками и попросить защиты. Нужно было купить второй дневник: бабушка мне за каждую пятерку и четверку платит тридцать копеек, но если я получу двойку или тройку, то целую неделю ни копейки не дает. Из-за какой-то тройки можно порядочные деньги потерять. Вот я и держу для убыточных оценок второй дневник, который никому дома не показываю. Нужно было организовать хорошее начало учебного года: получить хоть одну пятерку. Я это каждый год проделываю: слушаю внимательно объяснение, а потом тяну руку — это же как первая монета в копилку! Я не буду перечислять дел не таких важных, но все равно необходимых для человека, который живет не как придется, а с толком.
От беззаботной жизни я хирею и становлюсь мнительным. Я сидел на непривычном месте и косился на Шпарагу, а Шпарага косился на меня. Я злился на него за то, что он думает обо мне всякие гадости, и два раза толкнул его локтем, чтобы он на мою половину парты не сдвигался. После этого он уже не только косился, а и нашептывал, потом и напевать что-то под нос стал, оскорбительное, конечно. Я сказал:
