Повести и рассказы - Алексин Анатолий Георгиевич (книга регистрации .txt) 📗
— А это правда, что меня вспоминают в Заполярске?
— Честно говорю: вспоминают, Тихон Петрович.
— Ну, а ты-то помнишь, как мы эту самую электропечь строили? Первый сорт! Самую большую в Европе!
— Помню, как же!
— Морозище такой стоял, что транспортные ленты лопались. Кислородный шланг бросишь на землю — он рассыпается, как стеклянный. А мы с тобой, брат, работали и не рассыпались! Сейчас-то, как вообразишь все это, не верится даже.
— А знаете, Тихон Петрович, кто вас недобрым словом поминает и даже частенько приводит вас в качестве отрицательного примера? Раиса Кузьминична. Председатель нашего месткома. Помните, как вы ей культурные мероприятия срывали?
— Что-то не припомню.
— Ну как же! Это я всем рассказать должен!.. У нас, понимаете ли, там, в Заполярске, народ особый. Сорок градусов мороза, ветер тридцать метров в секунду, ночь непроглядная, а люди идут в театр на какую-нибудь там… «Филумену Мартурано». Только вот Тихон Петрович в театры ходить не любил. И в кино тоже… Удерет, бывало, домой, уткнется в чертежи — и точка! Ну, а у Раисы Кузьминичны из-за этого не получается «полного охвата» культмероприятием. Вот она и ворчит до сих пор.
Бирюков беспомощно ухмылялся. А Кирилл обратился к киноартисту:
— Да-а, плохо бы вам, артистам, пришлось, если бы все зрители были такие, как Тихон Петрович. Вы ведь артист, да? Я вас сразу узнал. Вадим Померанцев, кажется?
Артист ликующе взглянул на меня: вот видите!
— А я в этом году, между прочим, журнал «Искусство кино» выписал, — продолжал Кирилл. — Девушка на нашем почтамте даже удивилась немного: откуда, мол, и что это за географические новости? Или, верней сказать, кинематографические! Интересуюсь я вашим искусством. И даже хотел бы с вами поспорить!..
Кирилл подсел на полку к киноартисту, и мне неожиданно показалось, что они очень похожи друг на друга: оба плечистые, загорелые, крепкие. Я подумала, что Вадим Померанцев, должно быть, играет в кино именно таких вот «положительных героев современности», как Кирилл Барабанщиков.
По всему поезду разнеслась весть о том, что «среди нас находится» знаменитый киноартист. Всполошенные девицы прибегали из других вагонов, словно бы случайно заглядывали в наше купе, испуганно вскрикивали: «Ах, простите!..» — и потом долго хихикали и шушукались в коридоре: «Он! Неужели не узнала? Конечно, он! Как живой!..» Киноартист устало вздыхал, изнемогая от своей популярности. И украдкой поглядывал на меня: производит ли все это должное впечатление?
На станциях он прогуливался по перрону так скромно, с таким самым обыкновенным видом, что это обращало на себя всеобщее внимание.
Однажды, вернувшись со станции, он с виду небрежно, а в душе по-женски радуясь своему успеху, сообщил:
— Иду — и слышу: «Он едет с молодой женой. Говорят, у них брачное путешествие. Счастливая!» — Артист интимно уперся подбородком в мою верхнюю полку и тихо, грустно добавил: — А вы, между прочим, не испытываете никакого счастья…
Я и в самом деле не испытывала ничего, кроме досады. Пристальное внимание артиста мешало мне разговориться с Кириллом Барабанщиковым и разузнать у него кое-что о Заполярье. Эти сведения нужны были мне не просто так, а по весьма конкретным причинам.
Вечером Кирилл Барабанщиков, переодевшись в тренировочный спортивный костюм, беззвучно спал на верхней полке, прямо напротив меня: должно быть, совсем измотался в погоне за Бирюковым.
А сам Бирюков работал. Картонная пирамида на столике становилась все ниже: просмотренные папки вновь погружались в громоздкий чемодан. Как только вспыхнула настольная лампа, по-прежнему накрытая зеленой велюровой шляпой, Бирюков шумно потянулся и крякнул не то что на все купе, а прямо-таки на весь наш вагон.
— Есть у меня одно предложение! — воскликнул он так, будто желал самого себя наградить за долгий и нелегкий дневной труд да и нам собирался преподнести неожиданный сюрприз.
Даже Кирилл Барабанщиков проснулся и свесил голову с верхней полки.
— А не забить ли нам, братцы, «козла»? — торжественно, с расстановкой произнес Бирюков.
Кирилл возвел руки к потолку и взмолился:
— Пощадите, Тихон Петрович! Не надо!.. Вы же такой стук и треск поднимете, что все поклонницы киноискусства разбегутся по своим вагонам.
Артист метнул на Кирилла укоризненный взгляд. Взгляд этот говорил: «Зачем так шутить? Я ведь и сам от них страдаю!» Хотя в душе он был, конечно, благодарен этим девицам. Он, по-моему, уже просто не мог жить без их истерического поклонения.
— Ну, положим, поклонницы выдержат, — словно не поняв укоризненного взгляда, продолжал Кирилл. — Но наш бедный, хрупкий столик разлетится вдребезги. Я просто ручаюсь!
— Тогда давайте, что ли, на моем чемодане… — рассудительно предложил Бирюков. — Он привык принимать на себя такие удары.
— Не-ет, Тихон Петрович! Придумаем лучше другое «культмероприятие». Ну вот, к примеру… не прочтет ли нам артист прозу… или стихи?
Я терпеть не могла, когда в обществе просили какую-нибудь знаменитость «порадовать всех своим творчеством». Кирилл заметил мою гримасу и тихо сказал:
— А что ж тут особенного? Я просто люблю стихи, честное слово. Если бы его не было, я бы сам почитал…
Я была уверена, что Вадим Померанцев не любит стихов. Но он любил их, знал наизусть и читал негромко, вполголоса. Казалось, он рассказывал о своих собственных тревогах, радостях и разочарованиях в любви.
Мы с Кириллом настороженно притихли на своих верхних полках. В купе было так тихо, что вагон, казалось, стал отчетливее и громче выстукивать дробь на стыках шпал. И только Бирюков время от времени отвлекал нас своими замечаниями.
Он реагировал главным образом на те строки, которые были связаны с определенными географическими понятиями. Услышав, что «На холмах Грузии лежит ночная мгла», он радостно, словно встретив старого знакомого, воскликнул:
— Видел я эти холмы! И горы видел! Комбинат мы там новый открываем, в Грузии… Штаты никак утрясти не можем!
Вступление к «Цыганам» он решительно прервал в самом начале:
— По Бессарабии кочуют?.. Теперь уж не кочуют! Был я в Молдавии недавно, видел… Трест у нас там один. Вполне, я бы сказал, передовой!
Кирилл тихо взмолился сверху:
— Тихон Петрович, вы бы отдохнули от дел, а то опять то же самое: тресты, комбинаты…
Бирюков удивился, пожал плечами и притих.
Вадим Померанцев как-то незаметно, почти не делая пауз, переходил из одного стихотворения в другое. Горячо и страстно, но все так же вполголоса он обращался к женщине, которая была единственной на всем белом свете и как будто бы находилась где-то тут, совсем близко, в нашем купе.
Я даже смущалась немного: ведь, кроме меня, женщин в купе не было.
Заметив, что он «произвел впечатление», киноартист решил тут же, не теряя времени и не дав мне опомниться, закрепить свой успех. Доверительно и все так же вполголоса, будто о каком-нибудь своем товарище по «Мосфильму», он поведал нам о том, что Пушкин в жизни был не всегда так лиричен, как в стихах, что он «дьявольски любил женщин»; а потом все тем же проникновенным голосом рассказал несколько старых анекдотов из жизни поэта. Дальше он незаметно соскользнул на другие анекдоты, уже не связанные с литературой, и пошел, и пошел…
Кирилл отвернулся к окну. И я тоже стала смотреть в окно, за которым летние южные пейзажи постепенно сменялись осенними. Дождевые капли маленькими прозрачными жуками, дрожа от холода, ползли по стеклу. На станциях пассажиры спешили к телеграфному окошку и срочно сообщали родственникам в Москву: «Встречайте осенним пальто». Люди, спасаясь от холода, потеплее одевались, а в природе все шло наоборот: там, на юге, деревья были погружены в такие добротные зеленые наряды, что и ветвей было не разглядеть, а тут в осеннюю непогоду ветер срывал с деревьев последние одежды, и они стояли нагие, трепетавшие под мелким серым дождем.
