Портрет неизвестной в белом - Чудакова Мариэтта Омаровна (читать книги полностью без сокращений txt) 📗
Впрочем, что такое слава?.. Николай потянулся за старой газетой на столе. Он берег этот августовский номер «Нового времени» – за текущий, 1886 год. Там был рассказ его брата – как раз про славу и известность. Правда, прочесть его с начала до конца он за два месяца так и не удосужился.
Вот и сейчас, открыв страницу с рассказом, Николай стал читать не с начала и не подряд, а выхватывая, по своему обыкновению, куски из разных мест. Один пассажир 1-го класса рассказывал другому случаи из своей жизни – обычный для братца поворот. «…Мост получился у меня великолепный! Не мост, а картина, один восторг! Каждая балка у меня дышала, каждое перило в глаза лезло! Художественнее, кажется, сам черт бы не сделал, особливо за те крохотные деньги, которые мне были ассигнованы на мост. И извольте-ка не волноваться, когда на открытии весь город». А инженер этот на открытие прибыл, конечно, не один. «…Сошелся я там, скуки ради, с одной певичкой. Черт ее знает, все приходили в восторг от этой певички, по-моему же, – как вам сказать? – это была обыкновенная, дюжинная натуришка, каких много. Девчонка пустая, капризная, жадная, притом еще и дура. Она много ела, много пила, спала до пяти часов вечера – и больше, кажется, ничего».
Ну а в результате его никто не замечает, а все пялятся на певичку.
На другой день газеты рассказывают, как происходило освящение нового моста. В конце же их сообщения вот что: «На освящении, блистая красотой, присутствовала, между прочим, любимица публики, наша талантливая артистка такая-то. Само собой разумеется, что появление ее произвело сенсацию. Звезда была одета, и т. д.» Обо мне же хоть бы одно слово! Хоть полсловечка! Как это ни мелко, но, верите ли, я даже заплакал тогда от злости!
Герой рассказа заплакал, а Николай саркастически захохотал. Газета с недочитанным рассказом полетела в угол, а сам он предался тяжким размышлениям и даже продекламировал вслух пушкинские строки:
И посмотрел на обшлага своего сюртучка.
Николай тяжко вздохнул и посмотрел за окно. Хмурый сентябрь глянул на него своими последними деньками. Кончилось лето! Теперь на целый год – прощайте, этюды! Краски можно забросить – только рисунки пером в «Осколки» да «Будильник».
Тут совершенно некстати в память ему сами собой полезли строки из полученного несколько месяцев назад письма брата.
Брат Антон – вот этот самый, чей рассказ, – на два года моложе Николая, но смело берется его поучать. Да еще так, что, как ни злится Николай, но время от времени перечитывает письмо. И многие строки из него сами собой запомнились ему наизусть. Конечно, Николай больше любит вспоминать те строки, где говорится о нем хорошее. Но в том-то и дело, что за ними из памяти обязательно полезет плохое!..
«…Все твои хорошие качества я знаю, как свои пять пальцев, ценю их и отношусь к ним с самым глубоким уважением. Я, если хочешь, в доказательство того, что понимаю тебя, могу даже перечислить эти качества. По-моему, ты добр до тряпичности, великодушен, не эгоист, поделишься последней копейкой, искренен; ты чужд зависти и ненависти, простодушен, жалеешь людей и животных, не ехиден, незлопамятен, доверчив… Ты одарен свыше тем, чего нет у других: у тебя талант».
Николай гордо погладил себя по груди. Да! Этого у него никто не отнимет! Что дано – то дано…
«…Этот талант ставит тебя выше миллионов людей, ибо на земле один художник приходится только на 2 000 000…»
Николай остановился на этой фразе и любовно разгладил листок – он давно уже достал письмо и не вспоминал, а читал его – Бог знает в который раз. Глубоко вздохнув, он двинулся к неприятному.
«Недостаток же у тебя только один. Это – твоя крайняя невоспитанность…»
Николай опустил руку с письмом и уныло уставился в грязный пол. Потом со вздохом продолжил чтение. Почему его тянуло перечитывать это малоприятное письмо – он и сам толком не понимал.
«Дело в том, что жизнь имеет свои условия… Чтобы быть в своей тарелке в интеллигентной среде, чтобы не быть среди нее чужим и самому не тяготиться ею, нужно быть известным образом воспитанным…» Далее брат объясняет, что он, Николай, мечется между интеллигентной средой с ее правилами приличного поведения и прежней его средой, где вести себя можно по-всякому – свободно, как говорят они о себе сами. Ведь недаром все они свободные художники.
«Воспитанные люди, по моему мнению, должны удовлетворять следующим условиям…»
Николай опять тяжело вздохнул, прежде чем приступить к перечитыванию условий. Его старший брат, Александр (всего их было пять братьев, да еще сестра Маша, добрая душа), литератор, тоже не отличавшийся правильным распорядком жизни, хоть и имел, в отличие от художника, жену и ребенка, говорил: «Нам с тобой, Косой (братья так называли порой Николая за некоторую несимметричность глаз; правда, лет после пятнадцати косоглазие прошло, но кличка осталась), по чести говоря, надо бы Антошино письмо переписать да под стекло, и повесить на видном месте. И каждый день после “Отче наш” перечитывать – прежде чем кусок хлеба в рот положить». Но, как «Отче наш» оба брата читали далеко не каждое утро, так и письмо перечитывалось нечасто. Даже переписать его для Александра Николай так и не собрался.
Еще раз вздохнув, он обратился к условиям:
«1) Они уважают человеческую личность, а потому всегда снисходительны, мягки, вежливы, уступчивы… Они не бунтуют из-за молотка или пропавшей резинки…
2) Они сострадательны не к одним только нищим и кошкам… Так, например, если Петр знает, что отец и мать седеют от тоски и ночей не спят благодаря тому, что они редко видят Петра (а если видят, то пьяным), то он поспешит к ним и наплюет на водку».
Николай (а именно он подразумевался братом под неведомым Петром – вроде как в учебнике арифметики «Один купец купил товару…») тяжко вздохнул и повесил голову. Это сколько ж он не был у родителей? Стал считать – и сбился. После Пасхи не был уж точно. Да, кажется, и на Пасху. С Масляной?.. Или с Рождества?.. И Николай уныло повесил голову. Прав братец, тысячу раз прав!
«Впрочем, пора и пообедать», – вдруг совершенно невпопад думает Николай, ощутив неожиданно острый голод.
После гадкого обеда, который обычно подают в номерах, и мыслей о роскошных обедах, которые будут задавать в его честь, когда он станет знаменитым, Николай заваливается «отдохнуть», как сам он это называет. Обычно он спит до вечерних потемок. Но сегодня разоспаться как следует ему не удается. Его товарищ по Училищу живописи и ваяния явился с этюдов во Владимирской губернии, где провел все лето, и, хохоча, тянет его за ногу. Тянет и кричит:
– Николай, просыпайся же – славу проспишь!
Николай, открыв кое-как глаза, рад приятелю. Они обнимаются, бьют друг друга по плечам.
– Ну, показывай скорей, что привез! Чай, сотню этюдов за лето накатал?
Приятель мнется.
– Н-да… Кое-что сделал. А ты-то, ты-то? Давай, показывай!
Николай лезет под кровать и достает холст, натянутый на подрамник.
– Вот…
Девушка лет восемнадцати в белом платье с глубоким овальным вырезом, открывающим загорелую шею, сидит, бросив загорелые руки на колени, и смотрит, но не на зрителя. Она у окна. Туда, за окно, в лиловую даль и смотрит, слегка отвернувшись от нас… Не красавица. Но как мила! Автору картины удалось передать ее завораживающее обаяние, мягкость, женственность всего облика. Белые пятна света играют на розовой щеке, на развившихся прядях русых волос. И эти белые блики – самое свежее и смелое в живописи Николая. Его друзья-художники сразу видят это и немного завидуют ему.
– Это что – в Бабкине, что ли?
– Да, там…
– Это кто ж такая?.. Хе-хе… Свежая крестьяночка…
Николай хмурится. Он явно не хочет поощрять ухмылок приятеля.
Но приятель тут же начинает оценивать саму картину. Она ему не нравится.
