Записки Виквикского клуба (с иллюстрациями) - Сиснев Виссарион Иванович (читать книги полностью .txt) 📗

Виссарион Иванович Сиснев

Записки Виквикского клуба

1. ГЕНИАЛЬНЫЕ ЛЮДИ И ПРОСТЫЕ СМЕРТНЫЕ

Обычно родители отправляли меня на несколько дней к бабушке, маминой маме, в двух случаях: когда нужно было срочно «подтянуть» мою успеваемость и когда нашей семье, состоящей из папы, мамы и меня, предстояло что-то чрезвычайное. Например, меня «подкинули бабушке», когда мы собрались переезжать из нашего старого-престарого дома в новый — розовую пятнадцатиэтажную башню у Водного стадиона на Ленинградском шоссе.

Из этого вовсе не следует, что я не люблю свою бабушку Прасковью, оставшуюся жить на улице 1905 года. Папа с мамой предлагали ей поселиться вместе с нами в башне, но она ответила, что хочет умереть там, где родилась, то есть на Красной Пресне. Она там всю жизнь проработала на фабрике, которую она называет «Трехгорка». А полное название — Трехгорная прядильная мануфактура, очень знаменитая фабрика.

Там же работал её отец, мой прадедушка Василий. Памятник рабочим, погибшим на Пресне в 1905 году, относится и к моему прадедушке: его зарубили шашками царские казаки.

Как раз перед пятым классом мы перебрались к Водному стадиону, вернее, к только-только начинавшему разрастаться парку Дружбы, и у меня сразу же появилось много товарищей и простор для игр, которого не могло быть на старом местожительстве. Отсюда ездить к бабушке и жить у неё по неделе мне уже не хотелось. И я ещё настойчивее папы с мамой уговаривал её переехать к нам — тогда мне никуда не нужно было бы ездить. Но и я не смог её убедить.

Единственное преимущество временного житья на Пресне заключалось в том, что я мог ходить в школу пешком, а не ездить с двумя пересадками — с автобуса в метро, а с него на троллейбус. Дело в том, что, очутившись за тридевять земель, в районе новостроек, я продолжал учиться в своей прежней школе около Планетария. На новом месте мы нигде в округе не нашли английской языковой школы, а отказываться от изучения иностранного языка только из-за того, что для этого нужно тратить на дорогу лишних полчаса, папа счёл «несусветной глупостью».

Для папы дальние концы, которые я совершал ежедневно по два раза, были пустяком. И вообще все мои трудности для него были не трудности, а так, пустой звук.

Ещё бы ему всерьёз принимать мои трудности, когда он остался сиротой четырёх лет от роду, а может быть, трёх или пяти. Когда фашисты разбомбили поезд, в котором он ехал со своей мамой, и она погибла, никаких документов при ней не нашли. В детском доме его спросили, сколько ему лет. Он сказал: четыре года. Так и записали. И ещё сказал, что самого его зовут Витя, маму — Катя, а папу — Ваня. Фамилия их — Лалетины. Папа тогда неправильно произносил многие буквы, и вполне возможно, что на самом деле его фамилия — Раретин или Ларетин. В то время было не до гаданий, и всё записали так, как он сообщил: Лалетин Виктор Иванович, место рождения и точная дата рождения неизвестны. Поэтому у нас в семье празднуются только мамин и мой дни рождения.

После войны папа даже не знал, где ему искать родных. А ведь могло быть, что его отец остался жив и тоже его разыскивал. И вырос он круглым сиротой в детдоме. Сирота сиротой, но оказался он таким способным и настойчивым, что школу окончил с золотой медалью и поступил в институт, про который мама говорит, что он самый трудный на свете. Может, так оно и есть, но не для моего папы. Потому что он и его закончил отлично, и его взяли работать в другой институт — научно-исследовательский, сокращённо НИИ.

В этом самом НИИ они и встретились потом с моей мамой, которую тогда звали просто Тоней, хотя она и в то время уже носила очки в тоненькой золотистой оправе. Я специально об этом упоминаю, потому, что папа любит шутить на этот счёт: «Твоя мама, Виктор-помидор, даже в глубокой молодости была настолько строгой особой, что её звали не иначе, как Антонина Петровна или товарищ Лозанцева». Не знаю, как уж оно обстояло «в глубокой молодости», но, когда дело касалось меня, строгости у моей мамы было с избытком.

Поскольку папа с мамой работали вместе, то и знакомые и всякие там взрослые проблемы у них были общими. И вот, когда они их обсуждали, папа начинал горячиться, говорить все громче, взмахивая руками, а мама, наоборот, отвечала ему, не повышая голоса, чуть-чуть улыбаясь. Кончалось, как правило, тем, что папа с возгласом: «Нет, с тобой абсолютно невозможно говорить!» — удалялся в другую комнату, громко захлопывая дверь. Через две минуты он возвращался, они с мамой смотрели друг на друга и принимались хохотать.

По-настоящему они, по моим наблюдениям, не поссорились ни разу, хотя я знаю, что у других родителей так случается. Например, родители моего друга Леньки Кузовлева ссорятся чуть ли не каждый день. Как-то я спросил маму, почему они с папой, едва поссорившись, тут же мирятся. Она ответила: «Зачем же нам себе жизнь укорачивать, если в главном мы сходимся». Я не понял: «В чём — в главном?» — «Во всём», — засмеялась она.

Поэтому я очень удивился, когда однажды папа с мамой вместе явились в неурочный час, хмурые и молчаливые.

Мама приказала мне собрать в портфель все учебники, а сама принялась укладывать мои вещи в чемоданчик, с которым меня отправляли к бабушке. Когда я поинтересовался, к ней ли я еду, папа резко меня оборвал: «Куда тебе скажут, туда и поедешь!»

Мама сдержанно попросила его «не срывать дурное настроение на ребёнке, который абсолютно не виноват, что его отцом овладела охота к перемене мест, представляющая собой, как известно, род недуга». Лишь этим недугом, продолжала она, наполняя чемодан моими рубашками и трусами, можно объяснить удивительный эгоизм, с которым некоторые люди готовы ради собственного удовольствия сорваться с места и сорвать других, хотя у этих других могут быть свои собственные планы. «Но, конечно, для этих гениальных людей планы простых смертных не имеют ни малейшего значения».

Папа, как у него водится в минуту волнения, взъерошил обеими пятернями свои светлые курчавые волосы. Сделав этот непременный жест, он прижал обе ладони к груди и горячо заговорил:

— Тоня, ну при чём тут гениальные люди и простые смертные! Неужели мне заново нужно объяснять тебе элементарную аксиому: если дела хорошо складываются у меня, значит, они хорошо складываются у всей нашей семьи. Неужели тебе это все ещё не ясно?

— Аб-со-лютно ясно! — холодно отчеканила мама. — Важно только, как складываются дела у тебя, а как они складываются у меня, на это можно наплевать и забыть.

— Не наплевать, а разумно рассудить, что важнее для нас.

— Пожалуйста, не подавай дурных примеров Виктору, не кричи. Он и так последнее время распустился до безобразия.

На всякий случай я не очень громко буркнул:

— Ничего я не распустился.

Они меня не услышали, им было не до меня. Решалось нечто очень важное, и я надеялся догадаться, что именно, до того, как меня выдворят из дома. Куда это папа хочет сорвать маму, не считаясь с её планами? Мама всегда в подобных случаях иронизировала насчёт «гениальных людей» и «простых смертных», подразумевая в первом случае папу, а во втором себя. Насчёт её планов я тоже кое-что слышал. Осенью она собиралась защищать кандидатскую диссертацию. Папа-то уже работал над докторской диссертацией, кандидатскую он защитил почти сразу после института.

— Не понимаю! — воскликнул он, опять запустив все пальцы в свои кудри. — Просто не понимаю! Неужели тебе самой не интересно?

Мама защёлкнула крышку чемодана и выпрямилась.

— Может быть, мы все это обсудим без Виктора?

— Ну хорошо, хорошо, — сказал папа, подхватывая чемодан. — Идём, Виктор.

Мы спустились со своего тринадцатого этажа, и я совсем расстроился. В пятницу, да ещё в такой тёплый майский день, уезжать от ребят и начавшего зеленеть парка! Пропала суббота, пропало воскресенье, которых всегда ждёшь не дождёшься. А мы-то с Ленькой размечтались!