Куда ведет Нептун - Крутогоров Юрий Абрамович (читать полные книги онлайн бесплатно txt) 📗
— И ты сюда больше не приедешь?
— На фрегате по Мышиге приплыву.
— А я хотела в театрум играть.
Прончищев засмеялся:
— Вот на фрегате и поиграем!
— Врешь ты, врешь все.
…На третьем ярусе под шатром — таинственная зала. Говорили, что оттуда звезды близко видать. Глянешь — хоть в ладони звезду забирай.
— Зала для обсерваций, — пояснил Семка.
Поди узнай, что есть «обсервация». Оказалось, зала для научных наблюдений за небом.
— Только звезды там можно увидеть?
— Ему звезд мало! — захохотал Челюскин. — А ты б чего хотел?
— Ну, Санкт-Петербург.
— Чего-чего? Санкт-Петербург? Да за милую душу. Завтра мне Андрею Даниловичу экзамент сдавать. Поведу тебя.
— А про что экзамент?
— Каково есть топографическое положение Москва-реки.
— Штюрманская наука?
— Самая что ни на есть.
— Плохо все же, Семка, что нет в Москве моря. Река только.
— Это верно. Москва-море все же лучше, чем Москва-река.
— А вдруг бы Богимово затопило?
— Не, лучше пускай река будет. А то и мое родное Борищево затопит.
— Так возьмешь на экзамент?
— Когда это борищевские богимовских омманывали?
ЗРИТЕЛЬНАЯ ТРУБА
Навигатор Андрей Данилович Фархварсон своими руками сотворял всяческие морские приборы для мореплавателей — квадранты, градштоки, буссоли. Он приехал в Россию по приглашению Петра I, а до этого был профессором Эбердинского университета в Англии.
В круглой зале для обсерваций он дневал и ночевал. «Живу между небом и землей, — говорил он, — но ближе к небу».
За кафедрой стоял редко. Живчик необыкновенный. В круглой зале — между небом и землей — носился как белка в колесе.
Сейчас профессор в классе был один. Держал в одной руке циркуль, в другой линейку. Рисовал на бумаге какие-то линии, полукружья. Отбегал в сторону, возвращался к столу, прицеливался глазом на сделанную работу.
В окошки залы, как в бойницы, выставлены зрительные трубы на раздвинутых, словно у циркуля, ножках.
— Можно, Андрей Данилович?
— А, Тшелюскин! Входи.
Фархварсон нацелил глаз на новенького.
— Кто есть?
— Имеет охоту до обсерваций, Андрей Данилович. Дозвольте остаться.
— Пусть!
Профессор отложил циркуль.
— Тшелюскин, я давал тебе занимательное задание. Ты обошел берега Москва-реки?
— Да.
— Тогда послушаю.
Прончищев с интересом слушал рассказ Семки. Он узнал, что Москва-река вступает в город при диком урочище Трех Гор, пробивает себе русло через кулижки — болота. От Дорогомилова поворачивает прямо на южную сторону. На левой стороне имеет берег весьма гористый. У Девичьего монастыря в Москву-реку вливается речонка под именем Сетунь, речушка паршивая и не судоходная.
Тут Фархварсон перебил Семку:
— Тшелюскин, река может быть не судоходной. Но паршивой?
— Грязная. Как корыто для помоев.
— Нехорошо так говорить топографу. Не-хо-ро-шо.
Далее нисколько не смущенный Семен поведал, что у Новодевичьего монастыря река поворачивает на восток, к Воробьевым горам, а до того река упадала в луга Девичьего поля.
— Как «упадала»? — удивился профессор.
— Ну, по лугам пролегала.
Фархварсон улыбнулся:
— Куда же, Тшелюскин, дальше упадает река?
— Дальше течение принимает северное направление. Правый берег, нагорный, понижается. И так до Крымского брода доходит. А на правой стороне — Замоскворечье. У Данилова монастыря река совсем из города убегает. На юг и восток.
— Сколько раз река меняет направление?
— У ней два извива. В трех местах переменяется.
— Хоть насмешил немного, но обсервация твоя полная.
Это придало бодрости Семену. Он попросил дозволения глянуть в зрительную трубу. Профессор разрешил. Челюскин подозвал Василия.
— Гляди!
Перед глазом Прончищева оказалась мокрая крыша, на карнизе ее, как буквицы в строке, сидели голуби.
Привязанная к коновязи лошадь жевала овес.
На боярском крыльце лаем исходила собака.
Сорвалось в саду яблоко с дерева.
Дворовый мужик укладывал в поленницу березовые плашки.
Зрительная труба, подобно затаившемуся фискалу, шарила цепким глазом за всем, что было сокрыто от постороннего взгляда.
И было странно все это видеть воочию и не слышать хрумканья лошади, собачьего лая, шлепка яблока о траву, сухого стука поленьев. Мир лишился привычных звуков, оглох, и казалось, там вдали царит такая же тишина, как и в зале для обсерваций. Какая же тайна была в этой трубе?
— Санкт-Петербург увидеть можно?
Фархварсон не понял.
— Что-что? — Профессор повернул зрительную трубу на северо-запад.
— Санкт-Петербург в той стороне.
Челюскин умирал от смеха. Понявши, чего желает увидеть новенький, профессор тоже рассмеялся.
Именно в то самое время, ровно в 12 часов сентября 18 дня, в Санкт-Петербурге начинался викториальный триумф. В устье Невы вплыло белое облако парусов флагмана флота, линейного корабля «Ингерманланд». Над его реями развевался государственный штандарт: черный орел на золотом поле.
За флагманом — махонькие по сравнению с ним галеры. Так за неторопливой и строгой гусыней, боясь отстать, плывут друг за дружкой гусенята.
Вслед за победной русской эскадрой показались плененные шведские суда — фрегат «Элефант», три шхербота, шесть галер. Опущенные за кормой флаги жалкими тряпицами плескались на невской волне.
Ликующие возгласы петербуржцев. Марши военных оркестров. Перезвон колоколов.
Прежде чем бросить якоря у Троицкой пристани, русские корабли дали несколько залпов. И громовым эхом ответили им орудия Петропавловской крепости.
Казалось, бравые бомбардиры переговаривались меж собой на понятном им языке.
Залп русской эскадры возвещал: победа, победа, победа!
Крепостные пушки громыхали: виват, виват, виват!
Здравствуй, город Петров!
Добро вам пожаловать!
От кораблей отвалили шлюпки. Солдаты и матросы выстраивались на берегу поротно.
Трубы и литавры возвестили начало парада.
Его открыли гренадеры Преображенского полка. Солдаты Астраханского полка древками вниз несли трофейные шведские флаги и знамена. Шелковые полотнища мели деревянную мостовую.
Понуро шагали пленные офицеры вместе со своим бесславным адмиралом Эреншельдом.
По дуге высокой арки разбегались слова: «Торжественные врата, вводящие в храм бессмертной славы».
Сквозь эти триумфальные ворота шли победители.
И в окружении пяти флотских офицеров, возвышаясь над ними ростом, шел Петр I.
Святая дева, изображенная на огромном щите, как бы протягивала к русскому монарху руки: «К торжеству приложи торжество».
В плотной толпе горожан были и братья Лаптевы. Они стояли возле самых триумфальных ворот…
И первопрестольная праздновала победу под Гангутом.
Учеников повели в церковь.
Желтое пламя свечей стояло над окладами. Острые лучики света исходили от золоченого облачения священника. Сквозь ладанный дым сурово глядели лики святых. Слова проповеди содержали древнюю певучую тайну.
Священник повернулся к школярам. И не по-церковному, но с какой-то домашней интонацией сказал:
— Радуйтесь же и вы и торжествуйте, будущие российские флагманы, капитаны, матрозы и все христолюбивое воинство, за здравие своего отечества. Вам мученический венец уготован за то, что готовы отдать животы свои за Россию.
Прончищев при этих словах вспыхнул. Разве не к нему тоже были обращены похвальные слова в честь победы русского флота?
ПИСЬМА
Милостивый государь мой батюшка!
Пишет ваш сын Василий. Три месяца с лишком прошло, как в деревню нашу Богимово прибыл кульер из Калуги и был вручен вам указ о моем препровождении на смотр в Москву. Мог ли полагать я тогда, куда меня запишут? А вышло так. Допрашивал меня сам хранитель Оружейной палаты боярин Федор Алексеевич Головин. Никакого негодования на мои ответы не высказал. Затем спросил, не сын ли я Василия Парфентьевича? Узнав, что сын, весьма обрадовался. Было мне сказано, что сын славного полтавского кавалера не может думать ни о чем другом, как о службе воинской. Я был обласкан и определен в Навигацкую школу, где учится Семен Челюскин, отца которого вы хорошо знаете. И это пришлось весьма кстати, так как на первых порах испытывал я грусть по дому. Не скрою, лил по ночам слезы. Семен же быстро отвратил меня от горестных мыслей, покровительствует мне.
Живу я у купца по мясной торговле. Постель моя занимает самое малое место, из мебели в моей комнате стол да стул. А больше ничего не надо, тем и обхожусь.
Батюшка, вам охота знать, чему я научился. Познаю грамматику во всей ее сумме, а той, что учил Феодосий, вовсе недостаточно для познания грамоты. Русская моя школа продлится около года, а для ленивых и до двух лет бывает. Но я не ленюсь, батюшка.
Дай бог, в свое время буду переведен в класс арифметический, где ученики познают алгебру и геометрию. Без этих знаний к навигацкой науке, а она тут царица всем наукам, не подпускают.
По ступенькам научных предметов пойду куда положено.
Буду, батюшка, усердствовать по всей моей возможности.
Учитель русской школы поведал нам забавную байку. Один селянин отправил сына для ученья латинскому языку.
Возвращается сын домой, отец устраивает ему экзамент: «Многому ли научился?» Сын отвечает, что постиг всю латынь. Отец и спрашивает: как по-латыни называются вилы, навоз, телега. Сын молвит: «Дескать, ничего проще. Вилы — вилатус. Навоз — навозус. Воз — возатус». Отец в горе закричал: «В деревне теперь будешь учиться! Возьми вилатус в рукатус, а навозус клади на возатус».
Не серчайте, что так вздорно написал. Хотел вас позабавить и сказать от сердца, что ваш сын будет исправно постигать морскую науку. Теперь ничего другого не остается. Коли на то воля божья, буду верным флотским служителем.
В том не сомневайтесь.
С истинным моим почтением целую руки. Ваш нижайший сын Василий Прончищев.
