Голубятня на желтой поляне (сборник) - Крапивин Владислав Петрович (книги онлайн бесплатно без регистрации полностью .TXT) 📗
– Зеркала необходимы, – разъяснил Маркони. – С гладкими стеклами. Таких на свалке не сыщешь. И платы для нового компьютера. “Проныру” ведь сюда не потащишь, он для преобразователя нужен.
Вплотную занялись транслятором, когда проводили в поездку профессора Телегу и Антошку. Антошка радовался путешествию. Но всё же при прощании была в его глазах грустинка. Все его пообнимали, похлопали по спине, наговорили кучу советов и наставлений. Антошка улыбался, смущался и кивал. Потом, распростившись уже со всеми, опять взял за руку Сеню:
– Ну, пока… Никитке привет.
– Ладно! Он вчера вспоминал: “Хочу Тошку…”
Тут пассажиров заторопила проводница: “Идите в вагон, отправляемся”. И укатил Антошка в дальние края. А вся компания пошла готовить стартовую площадку.
Прежде всего они с Пим-Копытычем обошли лужайку на пустыре со всех сторон. Пим-Копытыч особым образом поплевал на траву, а Уки хором прочитали заклинание:
Бунтер-гюнтер, крокодил,
Я свой двор загородил.
Крепкие засовы
Караулят совы.
Кто найдёт сюда пролаз,
Совы клюнут в левый глаз.
Это было сделано, чтобы не совались посторонние.
Затем недалеко от каменного крыльца уложили большущий лист кровельного железа. Маркони велел счистить с него ржавчину. Её добросовестно счистили и потом ходили с бурыми от въевшейся железной окиси коленками и ладонями. А Маркони давал уже новое задание: вкопать с четырёх сторон столбики. На них он приспособил карманные фотоштативы, чтобы зажать зеркала. Эти зеркала, поставленные под нужным углом, должны были направить в центр металлической площадки солнечные лучи. А лучи, заряженные особой программой с пульта управления, пробьют в космосе коридор, который Маркони называл “межпространственным каналом”. По его словам, в таком канале не бывает ни расстояний, ни времени. Потому Кап моментально окажется на Ллиму-зине…
Ну, конечно, железной пластины и зеркал было недостаточно для такого дела. Под железом спрятал Маркони электромагнитные катушки. Каждой требовалось напряжение, особо рассчитанное на компьютере. И для каждой был необходим отдельный трансформатор. А ещё нужен был особый прибор-навигатор, который считывал бы со звёздных стереокарт координаты Ллиму-зины и направлял межпространственный канал в нужную точку. И полагался пульт для управления всем этим хозяйством.
Понятно, что такую аппаратуру под открытое небо не выставишь. И Пим-Колытыч показал Маркони заросший люк, ведущий в подземную комнатку – рядом со своим собственным жилищем. Раньше там было хранилище для картошки.
От Пим-Копытыча Маркони провёл в свой бункер электричество и начал оборудовать пульт. Как на космодроме.
Увлекшись важной работой, красавицу Глорию вспоминал Маркони лишь временами. Но всё-таки вспоминал. И бывало, что несправедливо рычал на своих помощников. Те не обижались, понимали причину.
Скоро, привыкли собираться на площадке каждый день и порой засиживались до вечера. Разжигали костерок из сухого бурьяна и щепок – этого топлива тут хватало. Пекли прошлогоднюю картошку. Пим-Копытыч присаживался вместе с ребятами. Точнее, не присаживался (валенок-то не гнулся), а укладывался на бочок, подперев кулаком щёку.
Пушистый малыш Потап устраивался на валенке и уютно урчал, когда Пим-Копытыч гладил его.
Иногда Пим-Копытыч рассказывал истории из прошлого быта домовых. Из тех времен, когда всё было не так: и жизнь спокойнее, и люди добрее, и никто “слыхом не слыхивал про всякую там экологию, когда от этой сажи да вони лошади дохнут, а не то что мы, грешные: гномы, суседки да барабашки”.
– …Раньше-то нашего народу было в сто раз больше, не в пример нынешним временам. Только на нашей Малой Мельничной улице в каждом подполе да в каждой кладовке кто-нибудь обитал… И было, значит, у нас любимое местечко, на задах огорода лавочника Ознобишина, у старого колодца… Лавочник, надо сказать, хороший был мужик, не то что ваш Лошаткин… (Компания бурно возмущалась: “Какой же он наш?!” Пим-Копытыч объяснял, что имел в виду не симпатии, а эпоху.) – Ну дак, значит, соберемся у колодца, и тут кто-нибудь и говорит: “А что, братцы и сестрицы, не поиграть ли нам в “барабашки – лунные пятнашки”?” Потому как дело-то всегда случалось при полнолунии… Ну и почему не поиграть? Молодые тогда все были, заводные… И была среди нас косолапая Катька-Топотуха. Наполовину ведьмочка,, наполовину кикимора. И вот однажды…
Историю о том, как эта Катька-Топотуха до полусмерти напугала околоточного надзирателя Плюхина, первый раз выслушали с большим интересом. Второй раз – тоже ничего… Но Пим-Копытыч забывался и начинал рассказывать снова. Особенно после того, как даст кому-нибудь подержать Потапа, сползает, шебурша валенком, себе под крыльцо и вернётся повеселевший. Тогда ему говорили:
– Слышали, Пим-Копытыч, ты уже про это рассказывал. Сыграй лучше да спой.
Пим-Копытыч не обижался. Брал у Матвея гитару, клал её на носок валенка, ударял по струнам.
Играл Пим-Копытыч совсем неплохо для домового.
– Вообще-то у нас в ходу больше были балалайки. Но мой дружок Яша-Верти-Нос на гитаре очень даже чувствительно исполнял разные мелодии. И меня кой-чему научил… Помер он уже давно, превратился в деревяшку, а я как закрою глаза, так его и вижу – будто наяву… – И Пим-Копытыч пускал со струн сложный цыганский перебор. А потом начинал петь:
Я встретил ва-а-ас, и всё было-ое…
Или:
Бе-е-лой акации гр-о-оздья душистые…
Любил он старые романсы. Говорил назидательно:
– Классика… Всякие там роки-буги-вуги пройдут и сгинут, а это останется навсегда. Потому как берёт за самые чувствительные струны души…
Тут с Пим-Копытычем не спорили. Из вежливости. Впрочем, романсы и правда были неплохие. Особенно Варе нравились. Маркони притихал: снимет очки, щурится на костёр и вздыхает.
Пим-Копытыч пел надтреснутым голоском, в котором слышалось шипение, как на древней граммофонной пластинке. Но в этом была даже своя прелесть. Будто и правда в траве завели старинный граммофон с жестяным узорчатым рупором…
А иногда гитару брал Матвей. У него было немало придумано песенок. И весёлых, и грустных. Про туристов, заблудившихся в комнате среди фикусов; про луну, которая загляделась на своё отражение и упала в лужу; про таинственные маяки, которые не приближаются, сколько к ним ни плыви; про мальчишку-ветра, который влюбился в девчонку и унёс её пёстрый зонтик, а она не поняла и плакала… Впрочем, здесь эту песенку Матвей не пел, чтобы не напоминать Маркони о любви.
Зато дружными голосами пели про Антошкину планету. Матвей уже придумал эту песню до конца:
Ллиму-зина-зина-зина —
Непонятная загадка.
Дайте, дайте мне резину,
Чтобы сделал я рогатку
(Словно два торчащих пальца).
И меня рогаткой этой
Вы пульните, будто крошку.
Полечу я на планету,
Где живёт наш друг Антошка
(С ипу-ннани, с ипу-ддули).
Полечу по биссектрисе,
Лихо дрыгая ногою,
Превращуся в каплю-бисер,
Стану радугой-дугою.
(Это пре-у-ве-ли-ченье!)
Там меня Антошка встретит
И покажет всю планету.
Хорошо нам жить на свете,
Если расстояний нету
(В межпространственных каналах)…
Песенка была вроде бы весёлая, но все вспоминали Антошку и призадумывались: где он там ездит-плавает? Как ему там с профессором? Не забыл ли друзей с улицы Гончарной? Но это была не главная грусть. За ней пряталась другая, посерьёзнее. Потому что из этой-то поездки Кап, конечно, вернётся. Но ведь потом – улетит насовсем… Эх ты, батюшка-космос, зачем ты такой большой?
Но, хотя и подкрадывалась порой печаль, всё равно было хорошо у костра. Пощёлкивал огонь, мурлыкал Потап, тихонько дышали рядом друзья-приятели. Уютно пахло тёплой травой и совсем не пахло химкомбинатом. И супер-кулексы, испуганные заклинанием с “гипотенузой”, близко не подлетали. Возникали на фоне закатного неба, но к костру не совались.