Тень Каравеллы (сборник) - Крапивин Владислав Петрович (книги без сокращений txt) 📗
Они придвинули к стене шкаф. Иван Сергеевич отошел к окну. Генке показалось, что в его движениях сквозит умело скрытая, но большая усталость.
Генка не знал, может ли уйти. И спросить не мог: он боялся, что Владькин отец обидится.
Иван Сергеевич словно очнулся:
— Ну, беги. Сооружайте свой космолет… Здесь хорошо, вот в Воронеже этим делом плохо было заниматься: дом большой — на крышу нельзя. А у вас простор.
— Вы теперь всегда в нашем городе будете жить? — спросил Генка.
— Пока будем. А вообще, кто знает, у меня работа такая, приходится ездить. Да ты ведь знаешь. Твой папка тоже…
— Да, — сказал Генка. — Только он один ездит.
— Ну, это понятно. У вас тут дом. Хозяйство большое, наверно.
— Да нет, — сказал Генка. — Дом что… Развалюха. Бабушка тут. Куда ей по тайге мотаться. И одну не оставишь.
Вообще, все, конечно, было сложнее. Генка помнил один разговор. Отец тогда предлагал: «Поедем». Он говорил, что есть новый поселок, что скоро, может быть, дадут квартиру.
— Ну, дадут, — сказала мама. — А через три месяца опять на голое место ехать. Хорошо это?
— Дело вкуса, — ответил отец. — Кому плохо, а кому и хорошо. Лучше, чем при своем курятнике да при огороде жизнь прожить.
— Дурень ты, — ласково сказала мама. — Дом, что ли, мне жалко? Век бы его не было, развалины этой. Только куда я там денусь, на твоем строительстве? Троллейбусы там у вас не ходят.
Но отец не смягчился.
— Нашлась бы работа. Подумаешь, диспетчер. Велика квалификация!
— Велика не велика, — сухо сказала мама, — а люди уважают. Знают все меня, и я всех знаю. Я здесь с кондуктора начинала.
Генка редко видел маму такой. Обычно она была усталая и немного растерянная от постоянных забот и огорчений. А сейчас говорила хотя и негромко, но твердо. И сделалась как-то строже. Наверно, так мама разговаривала с водителями, которые опаздывали на конечную остановку, или диктовала своим подчиненным новые графики движения.
Отец махнул рукой:
— С вами не договоришься!
— Гене тоже не дело из школы в школу болтаться.
— Ему все равно, где дурака валять. Там он, может быть, скорее за ум взялся бы. Посмотрит, как люди работают, поймет, что к чему. Самому захочется человеком стать.
— Ничего, — сказала мама. — Людьми везде становятся. Не только на ваших стройках. Сам-то давно ли увольняться хотел?
— Не для того, чтобы на одном месте сидеть.
— Да уж где тебе на месте…
Вмешалась бабушка:
— Обо мне-то уж и думать, выходит, не надо? Как мне жить-то теперь: с вами по дорогам мыкаться или здесь одной век доживать? Чего лучше-то?
— Вот я и говорю, — сказала мама. — Были бы мы с ним одни, тогда еще можно подумать.
— Ну, думайте, — невесело усмехнулся отец и ушел на пристань один…
А Генка не знал, радоваться или огорчаться, что разговор кончился ничем. Поехать, конечно, хотелось. Но тогда, как и сейчас, был август и высоко-высоко, в косматых кронах тополей, в облаках, закипали ветры. Жаль было Генке этих ветров и солнечных крыш, над которыми ревели трещотки уходящих в высоту «конвертов».
Потом-то уж он по-настоящему горевал, что отец не уговорил мать и бабушку. Может быть, в школе таежного поселка было бы легче. Может быть, там учат не английский язык, а немецкий. Или даже французский. В некоторых школах, говорят, даже испанский изучают. Испанский — вот это да!
Но не стал Генка говорить Ивану Сергеевичу обо всех этих вещах. Зачем? Он переступил с ноги на ногу и полувопросительно сказал:
— Пойду я…
— Ну, шагай. Ждут уж они.
Генка вышел на крыльцо и увидел, что его друзья даже думать забыли про змея. Брошенный лист бумаги трепыхался на ветру. Он улетел бы, пожалуй, но один угол его был прижат бутылкой с клеем.
А Илька и Владик веселились вовсю!
Глухо стонала опрокинутая бочка, содрогалась и скрипела переброшенная через нее доска, но жалобы их были не слышны, потому что на весь двор хохотали двое отчаянных мальчишек. Еще недавно доска была частью тротуара, а бочка стояла под водосточной трубой. Но теперь это были качели. Илька на одном конце доски, Владька — на другом. Вверх, вниз! «Бедная Владькина тетка», — подумал Генка.
У Владика растрепались волосы. Он качался, не держась за доску, и сквозь смех что-то кричал Ильке. Но тот не слышал. Конец доски у Ильки был длиннее и поднимал своего легкого седока почти на два метра. Илька смешно, по-лягушачьи, растопыривал исцарапанные ноги, взвизгивал от восторга и радостно вопил на весь двор:
— Во, Владька!.. Я до неба!.. Всю землю видать!.. Даже за забором!.. — Он крутил головой на тонкой шее и был похож на клетчатую бабочку, потому что рубашка взлетала над плечами, как пестрые крылья. — Во, как с крыши!.. Все видать!..
Генка сдавленно крикнул:
— Илька! — И шепотом добавил: — Болван!
Но Илька слышал лишь свои радостные крики.
Зато Владик услыхал Генку. Он повернул смеющееся лицо и, взлетая над землей, закричал:
— Эй, Генка! Хочешь с нами?!
Сам он сидел на доске, заложив руки за спину, и был похож на маленького черного наездника, усмирившего дикую лошадь.
— Охота мне шею ломать! — сказал Генка.
Ему не хотелось качаться. Он прислонился к косяку и смотрел на Ильку и Владика с усмешкой, как взрослые смотрят на разыгравшихся малышей. После разговора с Иваном Сергеевичем Генка чувствовал себя немного уставшим и повзрослевшим.
Илька по-прежнему хохотал и что-то выкрикивал, но Генка уже не боялся: Владька все равно не обращал внимания.
— Еще немножко! — крикнул он Генке. — Покачаемся и за змея возьмемся!
— Качайтесь, — сказал Генка. — Куда торопиться?
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Западная окраина города лежит на широком пологом холме. Этот холм обрывается у реки крутыми глинистыми откосами, а с другой стороны спускается к городскому центру длинным, почти незаметным склоном.
Если шагать по старым улицам вверх, к водонапорной башне, то даже не чувствуется, что дорога ведет в гору. Но остановишься, повернешься лицом к востоку, и сразу видно: высоко забрался.
Весь город как на ладони: разноцветные корпуса новых кварталов, трубы и стеклянные крыши станкостроительного завода, зеленая туча центрального парка, блестящий шпиль клуба речников с горящим на солнце якорем, серебряный пояс реки, краны над пристанью и, как строгий часовой, тонкая высокая телевышка.
Улицы западной окраины самые высокие. Но больших зданий здесь нет. Две четырехэтажные школы, больница, кино «Север» — вот, пожалуй, и все. Остальные дома деревянные, небольшие и главным образом одноэтажные. И заборы деревянные, потемневшие от дождей. Кое-где у этих заборов бродят худые козы с грустными коричневыми глазами и щиплют листья лебеды и лопухи, пробившиеся сквозь узкий асфальтовый тротуар. А во дворах сердитые домохозяйки колдуют над помидорными и земляничными грядками и зорко поглядывают кругом: не пробрались ли сюда за добычей мальчишки.
Но мальчишкам не до этого. Плевать им сейчас на помидоры и землянику с высоты своих крыш. С запада движется плотный, ровный ветер. Здесь не мешают ему многоэтажные дома, и он течет над улицами холма широкой воздушной рекой.
Мальчишки под негодующие крики матерей и соседок взбираются на дома.
Крыши — взлетные площадки. С них поднимаются к желтым облакам пестрые гудящие «конверты». А еще выше, туда, где синева прошита белыми нитками реактивных лайнеров, улетают мысли, мечты о такой высоте, когда облака остаются внизу и кажутся комочками ваты, лежащими на зеленых лоскутках лесов и степей. И еще выше. Здесь, на этих крышах, начинаются звездные дороги.
Генка и Владик стоят у флюгера, на самом гребне. Спина к спине, затылок к затылку. Вот так, прислонившись друг к другу, удобнее стоять на скользком шифере, прочнее.
Владик пониже ростом, и его отросшие волосы щекочут Генкину шею. Еще Генка чувствует, как ходят под майкой острые Владькины лопатки. Владик медленно «качает» нитку, пробует, как держится змей. Нитка тянется от зажатой в кулаке катушки через Владькино плечо, мимо Генкиной щеки к белому «Фрегату».
