Улица Оружейников - Икрамов Камил Акмалевич (мир книг .TXT) 📗

Сосед вытащил из-за пояса небольшую тыковку, высыпал на ладонь немного насвая [2]и ловко отправил его под язык. Потом он протянул тыковку дяде Юсупу, который казался ему наиболее почтенным из соседей.

К удивлению Талиба, дядя взял насвай и тоже положил его в рот. В Ташкенте дядя никогда не употреблял этот ядовитый порошок. Видимо, догадался Талиб, дядя хочет ближе познакомиться с новым попутчиком. Действительно, вскоре между ними завязался разговор. Выяснилось, что новый их сосед, Зарифходжа, коренной бухарский житель, торговец каракулем, возвращается домой после выгодной сделки в Самарканде. Он долго выспрашивал у дяди Юсупа про ташкентские новости, ругал большевиков и вообще всех, кто слушает речи русских смутьянов, почтительно отозвался о ташкентских купцах и, узнав, что дядя Юсуп знаком с Усман-баем, а Талиб приходится ему родственником, стал относиться к ним дружелюбнее.

Зарифходжа поговорил о том, что для настоящих узбеков нет ничего дороже Бухары и его величества бухарского эмира Сеида-Алимхана, ибо где, в каком еще царстве, в каком еще городе мира правит людьми такой настоящий узбек из славного рода Мангыт. По его словам выходило, что все ташкентские, самаркандские, ферганские и другие узбеки должны подчиняться одному только эмиру и что так в конце концов и произойдет в скором времени.

— Наш мудрый эмир был другом белого царя Николая, потому что почитал Николая великим из великих царей, — говорил Зарифходжа, заговорщицки тараща маленькие, неопределенного цвета глазки. — Оказалось, царь Николай весь из ваты. Кто мог подумать? Даже великие мудрецы ошибались. Теперь наш эмир стал полноправный государь, важнее и главнее Николая. Где Николай? Никто не знает. Где наш эмир? Наш эмир на своем месте. Раньше русский консул совал свой короткий нос в наши дела. Теперь где консул?

Русские особенно злили Зарифходжу. От них вся зараза пошла. Раньше никто не мог противиться воле эмира. Захочет он — такой закон издаст, захочет — другой. Что захочет, то и может сделать. Теперь опять все должно было вернуться к старому.

— Вот был я в Самарканде, — продолжал таращить глазки Зарифходжа. — До чего русские довели: все болтают, что хотят. В чайхану зайти неприятно. Власть ругают. Старую власть ругают, Николая ругают, Керенского ругают, даже новую власть и то ругают. Никто ничего не боится. Разве это хорошо? Неужели в Ташкенте так?

— Очень похоже на то, что вы, почтенный, видели в Самарканде, — ответил дядя Юсуп.

— Даже новую власть ругают! — не переставал удивляться бухарец. — Разве это власть, если она позволяет себя ругать? Правда, новую власть в Самарканде ругают самые почтенные, богатые люди, но все равно! Вот посмотрите в Бухаре. У нас такой порядок, никто ничего против власти не говорит. Не только наш эмир Сеид-Алимхан, даже любой его приближенный не позволит взглянуть на себя искоса. А наш куш-беги — настоящий визирь. Его все боятся. У него обычай: приходит к нему какой-нибудь жалобщик, плетет, плетет. Как куш-беги надоест, он только так сделает, — Зарифходжа взялся за кончик носа, — и стража уже знает, надо жалобщика хватать…

Дядя Юсуп решился перебить говорливого собеседника:

— А правду ли говорят, что новый купеческий староста караван-беги Абдуррауф очень хороший и добрый человек?

— Как можно спрашивать, любезный? Как можно спрашивать? Это золотой человек, наш караван-беги Абдуррауф, он первый защитник старых шариатских законов. Золотой человек. Если ему хорошую взятку дашь, он все сделает! Если, конечно, хорошую… Я так скажу. Есть у нас в Бухаре разные торговцы, есть узбеки, чистые узбеки, их караван-беги очень любит, есть таджики, среди них тоже бывают приличные люди, есть всякие индийцы, евреи, цыгане, иранцы. Этих караван-беги не любит. Где мусульманину надо серебро дать, там индийцу или еврею — золото. А с цыганом и говорить не будет. Даже если драгоценный рубин принесет. Замечательный человек!

От всех этих разговоров Талибу было явно не по себе. Слова Зарифходжи, рассчитанные на похвалу бухарским порядкам, вызывали в нем страх, а когда бухарец начал рассказывать, что, по слухам, в Бухаре опять введут старый способ казни, опять будут сбрасывать преступников с минарета, он слез с полки и пошел гулять по вагону, чтобы не слышать подробностей этой казни.

В одном углу русские и узбекские железнодорожники играли в домино. У них было весело, стучали костяшки о фанерный чемодан, поставленный «на попа», люди шутили, подзадоривая противников. Талиб пристроился за широкой спиной какого-то русского мужчины с желтой лысиной.

— Кто это мне на лысину дышит? — спросил он. — Ты, что ли? Ты на лысину мне не дыши. Она от пара ржавеет, — строго сказал он Талибу. — Ладно, садись рядом. По-русски кумекаешь?

Талиб кивнул. Больше лысый ничего не говорил. Началась новая партия, он весь ушел в игру.

— Скоро станция, — предупредил кто-то, глянув в окно.

И действительно, вслед за этими словами паровоз дал гудок, и состав слегка дернуло. Доминошники не обратили на это внимания и мгновенно поплатились за беспечность. Следующий толчок был сокрушающим. Чемодан повалился, костяшки полетели под скамейку, а Талиб уткнулся головой в небритый подбородок лысого железнодорожника.

— Фу ты! — крякнул тот. — Чуть язык из-за тебя не откусил, — и тут же заботливо спросил Талиба: — Ты не ушибся?

Игра в домино не могла больше продолжаться, потому что игроки стали спорить, за сколько толчков остановится поезд. Одни говорили — за восемь, другие считали — за двенадцать.

Лысый сказал, что спорить тут не о чем, потому что машинист не виноват. Тормоза не в порядке. Талиб спросил, что такое тормоза, и лысый объяснил. Он сам оказался машинистом, возвращавшимся из отпуска. На станции он предложил Талибу пойти поглядеть на паровоз, и они осмотрели его очень внимательно, потому что поезд стоял долго.

Лысый показал цилиндры, шатуны, рассказал, как пар движет колеса, а потом вместе с Талибом поднялся на паровоз, где машинистом был его приятель.

То ли машинист умел хорошо объяснять, то ли Талиб очень внимательно слушал, но он все понял, вопросы задавал толковые и понравился обоим машинистам и татарину-кочегару.

— Ты сам из Бухары? — спросил лысый машинист.

— Из Ташкента, — ответил Талиб.

— А зачем в Бухару?

— Торговать, — сказал Талиб.

Оба машиниста и кочегар удивились. Талиб рассказал, что торговать будет не он, а его дядя, которого обокрали в Ташкенте, а в Бухаре дядя хочет поправить свои дела.

— Нашел местечко, — сказал новый знакомый Талиба, а кочегар-татарин покачал головой и длинно сплюнул сквозь зубы.

Тут и самому Талибу впервые показалось странным их путешествие и то, как быстро они собрались. Он вдруг понял, что и дядя Юсуп, хотя все время храбрится, на самом деле очень встревожен. Ему стало жалко своего дядю-неудачника. Не так жалко, как становится жалко другого, потому что жалко себя, а совсем иначе. Талибу вдруг показалось, что он большой, взрослый человек, а дядя, напротив, слабый и беззащитный ребенок. Ему вспомнилось, каким несчастным и робким он был в доме Усман-бая, каким жалким был в дунганской чайхане, когда купец издевался над ними.

Вот так неожиданно в совсем неподходящем месте, на паровозе, везущем состав из Ташкента в Бухару, мальчик вдруг впервые почувствовал свою ответственность за кого-то другого.

Он не знал, что чувство ответственности за другого человека — это первое и главное, что отличает взрослого от ребенка.

Они вернулись в вагон, поезд тронулся, а немного погодя Талиб пошел проведать дядю.

— Эти новые люди у нас не нужны, — будто и не переставая, разглагольствовал Зарифходжа. — Эти всякие новые школы, новые, как их называют, методы, нам не нужны. Зачем сыну водоноса грамота? Чтобы он зазнавался? Чем меньше оборванцы знают, тем лучше…

Талиб опять пошел к железнодорожникам. «И зачем мы едем в эту Бухару? — тоскливо думал он. — Разве нужно нам было бросать дом, знакомых, родной город?» Улучив минуту, он сказал о своих мыслях дяде Юсупу. Тот возразил: