Ленька Охнарь (ред. 1969 года) - Авдеев Виктор Федорович (книги бесплатно без регистрации .txt) 📗
Леонид хорошо знал общительность поэта и был уверен, что Прокофий всеми средствами постарается протащить его на прием к писателю. Ему и очень интересно было, и он, непривычно для себя, робел. Похож ли Горький на обыкновенных людей? Мировая величина. Как себя с ним держать? К этому времени Леонид уже прочитал «Городок Окуров», «Дело Артамоновых», дилогию о детстве, видел в театре «На дне». Горьковские босяки привлекли его красочностью, цветистостью речи.
Кое-где зажглись ранние огни. Трамвай повез парней к центру. У Никитских ворот они сошли и отправились в тихий снежный переулок, к великолепному особняку, выложенному голубыми и коричневыми плитами, с цельными зеркальными окнами.
Вошли в большой двор, обнесенный высоким зеленым забором. Прокофий толкнул калитку. Перед ними открылся второй двор, скорее парк — так густо он зарос деревьями, кустарником. Дорожки всюду были аккуратно расчищены, и по сторонам их сугробился снег.
Словно проверяя, кто идет, со скамейки у особняка поднялся плотный молодой красавец с кольцами черных кудрей, смуглым румяным лицом.
— К нам?
Прокофий поздоровался с ним за руку.
— Вот с корешком. Алексей Максимыч назначил.
Когда они вошли в подъезд особняка, он шепнул Леониду:
— Это Кошенков. Комендант. — И хвастливо добавил: — Выпивал с ним. Мужик свойский.
Чувствовалось, что Рожнов здесь не впервые и всех знает.
В просторной передней, устланной коврами, они присели за столик у высокого узкого окна, и о них доложили личному секретарю писателя. Вскоре из соседнего кабинета к ним вышел толстый, коренастый мужчина в брюках-гольф, в длинных клетчатых носках и крупных тупоносых ботинках на белой каучуковой подметке. Леонид впервые видел людей, одетых не по-русски, и почувствовал, что попал в другой мир.
— Пришли? — сказал Крючков, раскуривая трубку, и внимательно сквозь толстые очки посмотрел на Леонида, — А это что за паренек?
— Из «своих», — хлопнув Леонида по плечу, представил его секретарю писателя Рожнов. — Художник. Обложку будет делать для альманаха. Сейчас студент института иностранных языков. Алексей Максимович просил меня знакомить его с нашими ребятами.
— Сомневаюсь, — выпустив табачный дым, сказал Крючков и еще больше выпятил толстые маслянистые губы.
— Не один хрен, что ли, Петр Петрович? Сам я или нас двое? Больше часа не задержимся.
— Один хрен, говорите? — улыбнулся Крючков.
Видимо, он заколебался и наконец велел подождать: доложит Горькому.
Блестя сытой розовой лысиной, секретарь снова скрылся в своем кабинете. В окно был виден сад, черные липы, клены, до половины стволов заваленные снегом, дорожка к очищенной скамейке. Вторая дверь вела в глубину дома, и Леонид подумал: «Там, наверно, кабинет Горького». Где-то за стеной важно тикали часы. «Вот какая житуха у великих людей».
Вошел Крючков и предложил обоим студентам снять пальто.
— Помните старый уговор, Рожнов? Не утомляйте Алексея Максимовича лишними вопросами. Сорока минут вам вполне хватит.
— Лады. Сам сочинитель, знаю, что значит для писателя время.
Еще большее волнение охватило Леонида. Ему было стыдно за свой заношенный пиджак, брюки другого цвета, за отсутствие галстука, за плохо остриженные ногти: Дом уж больно особенный: Леониду никогда не доводилось в таких бывать.
У него разбегались глаза, и он боялся чего-нибудь не заметить, упустить. Прокофий смело вступил в огромную квадратную комнату; Леонида поразили книжные шкафы красного дерева, стоявшие вдоль всех стен. На полках за стеклом выстроились неисчислимые тома книг и в кожаных переплетах, и в ледериновых, и в мягкой обложке. Огромное, во всю стену, окно было наглухо закрыто серой толстой шторой, не пропуская с улицы звуков. Широкий красный с прочернью ковер покрывал паркетный пол. С белого лепного потолка спускалась блестящая люстра, разливая вокруг спокойный свет.
Навстречу парням медленно шел высокий, худой, сутуловатый человек в простеньких очках, с длинными рыжими, поседевшими усами, коротко остриженный бобриком. Он был в темно-сером костюме, в сиреневой рубахе, фиолетовом галстуке. Домашние туфли с меховой оторочкой глушили его шаги.
— Проходите, юноши, проходите, — сказал Горький низким глуховатым баском, по-волжски выделяя «о», и протянул им крупную руку: пожатие у него было крепкое. — Вы, Рожнов, верны своей привычке? Всегда с товарищем.
В его серо-голубых водянистых глазах вдруг промелькнула улыбка. Почему-то Леониду показалось — он даже готов был побиться об заклад, — что секретарь рассказал Горькому о рожновском: «Не один хрен, что ли? » Горький указал студентам на кожаные стулья, сам уселся в кресло за круглый стол, стоявший посредине кабинета и покрытый скатертью.
Рожнов слегка подтолкнул Леонида вперед, полуобнял за плечо.
— Познакомьтесь, Алексей Максимович. Это наш блатной Микеланджело.
Та же улыбка вновь мелькнула в глазах Горького.
— Не меньше? — спросил он серьезно.
— Ну... я, может, малость прибавил, — не смущаясь, ответил Рожнов. — Пускай хоть там Верещагин иль... Бродский. Знаете, какие из наших ребят таланты есть? Нам только развернуться — длинногривые умоются, как увидят.
— Умоются — это еще не так плохо, — сказал Горький, легонько проводя пальцами по длинным моржовым прокуренным усам, словно скрывая улыбку. Из-под клочковатых бровей он зорко, внимательно осмотрел Леонида. — Вас, молодой человек, и скульптура интересует? К искусству тоже самоучкой шли?
Леонид никогда не лепил и вообще даже не мечтал о ваянии. Чего Прошку надоумило сравнить его с Микеланджело? Кому загнул! Тут уж рисовать-то, наверно, разучился. Он хотел было во всем признаться Горькому — такому хотелось всю душу открыть, — да побоялся подвести Рожнова. Ну ну чего, на улице рассчитаются.
На вопросы Алексея Максимовича, откуда он, Леонид, родом, в каких краях скитался, где, как живет сейчас, Осокин отвечал сдержанно, почти односложно. Куда девались его развязность, острословие? Подавляло обаяние хозяина, обстановка? Вообще Леонид давно заметил: чем грамотнее, культурнее он становился, тем меньше «заливал» и тем больше следил за своими словами, манерами.
Возможно желая дать ему освоиться, Горький стал расспрашивать Рожнова:
— Ну, как живете, Прокофий? Альманах сдали?
— Давно в производстве, Алексей Максимович.
И Рожнов начал говорить о сборнике рассказов и стихов бывших правонарушителей и беспризорных, который брошюровали в типографии. Этому сборнику великий писатель предпослал свое предисловие, рукописи полуграмотных авторов редактировал, правил своей рукой.
В Максиме Горьком Леонид сразу заметил одну черту: он давал человеку возможность «оклематься» в своем присутствии. Странно было видеть, как этот писатель, чье творчество четыре десятилетия волновало весь культурный мир, терпеливо слушал вчерашнего преступника, вылавливая что- то ценное из его слов. Так мог слушать только человек, который глубоко интересовался людьми.
— Я уже высказывал свое мнение и устно и в печати, — заговорил он своим глуховатым баском. — Ваш сборник, несмотря на незрелость авторов, очень хорошее начинание. Он говорит о том, что на «дне» живут даровитые люди. Факт выхода сборника убедит и колонистов и заключенных в домзаках, что перед ними действительно открыты все пути к честной, полезной работе — вплоть до литературы. Сказать об этом «своим» — дело истинно товарищеской, и сделали вы это неплохо, потому что — искренне.
Горький живал в мундштук ватку, вставил папиросу. Рожнов тоже попросил разрешения закурить, запустил pyку в хозяйскую пачку, фасонисто заложил ногу за ногу.
— Ваш альманах, — продолжал Горький, не затягиваясь и выпуская и дым через плечо, — только звено в цепи. В борьбе с преступным миром советская власть далеко перегнала Европу, которая, впрочем, и не делает, попыток перевоспитать социально опасных. Буржуазные властители ничего не придумали для них, кроме каторжных работ и «мертвых домой». Недавно одна из нью-йоркских газет сообщила, что в Соединенных Штатах более двух тысяч несовершеннолетних преступников подвергались в исправительных тюрьмах немилосердному избиению за малейший проступок. Мальчиков и девочек наказывали плетьми, сажали в ледяную воду, в темные карцеры на хлеб и воду и всячески издевались, доводя некоторых до самоубийства. Специальная комиссия доложила об этом президенту Гуверу. Вывод ее был такой: несовершеннолетние преступники не только не исправлялись но, наоборот, выходили оттуда озлобленными и извращенными.
