Необычайные приключения Робинзона Кукурузо и его верного друга одноклассника Павлуши Завгороднего в - Нестайко Всеволод Зиновьевич
Одного дачника, который отдыхал у нас летом, он даже на телеграфный столб загнал.
Нет, пусть с быком Петькой враги наши бьются!
Собственно, кроме быка Петьки, настоящих быков у нас больше не было. Поэтому второй кандидатурой был козёл Жора. Это я его кандидатуру выдвинул, чтоб отомстить. Очень противен был мне козёл Жора, потому что он съел мою новую праздничную рубашку, когда я купался.
Но Ява меня не поддержал.
— Нет, не годится, — сказал он. — Жора всё время бекает и мекает. Из-за него мы и аплодисментов не услышим. К тому же речь идёт про бой быков, а не козлов. Надо, чтобы было что-то бычье, коровье что-то — большое и рогатое.
— Коровье? — говорю. — Слушай, так; может, и взять просто корову? Потому что, кроме Петьки, настоящих быков у нас нету, а коров сколько хочешь. И вообще нигде не сказано, что обязательно должен быть бык. Теперь всюду равноправие.
Ява задумался:
— Кто его знает, может быть, и так.
— Тогда, — говорю, — лучшей кандидатуры, чем ваша Контрибуция, и не придумаешь.
— А почему Контрибуция? А почему не ваша Манька?
— Потому что у нашей Маньки телёнок и рог один сломан. Ты хочешь, чтоб над нами смеялись. Тореадоры с однорогой коровой! Карикатура! Такого ещё никогда в мире не было.
— Можно, конечно, и Контрибуцию. Но она немного психическая.
— Что значит «психическая»? Скажи лучше, что ты просто матери боишься.
— Я боюсь? Вот я сейчас дам тебе в ухо, и ты увидишь, как я боюсь. А ну забери свои слова назад!
— Я забираю, но ты всё равно боишься.
— Боюсь?
— Боишься.
— Боюсь?
— Боишься.
Ява не выдержал и ударил меня в ухо. Я ответил Яве ударом в живот. Мы сцепились, рухнули на траву и выкатились на дорогу. Всё, что было на дороге плохого, тут же пристало к нашим рубахам. Первым опомнился я.
— Погоди, — говорю, — хватит. А то вместо боя быков вышел у нас бой дураков.
— Это же ты виноват… Ну ладно, — согласился Ява. — Попробуем Контрибуцию. А то твоя Манька действительно для телевизора не подходит. Люди ещё подумают, что это не корова, а собака.
Я хотел вскипеть от обиды за Маньку, но передумал. Мне уже надоело драться.
Мы почистили друг друга и пошли домой.
На следующее утро мы встретились на дороге, что вела к выгону. Я гнал перед собой Маньку, Ява — Контрибуцию. Коровы плелись, легкомысленно махая хвостами, и не подозревали, какой это для них исторический день.
У Явы на голове была мамина шляпа с полями, в которой мама ездила в Киев на совещания. Шляпа была Яве великовата и насовывалась на глаза. Чтоб хоть что-нибудь видеть и не упасть, Яве приходилось всё время дёргать головой, поправляя шляпу. Казалось, что он с кем-то раскланивается.
Шляпу Ява, конечно, взял без спроса.
У меня под мышкой был коврик. То был знаменитый коврик. Я его помню столько, сколько вообще что-нибудь помню. Он с самого моего рождения висел над моей кроватью. Коврик был красный, и на нём были вышиты три смешных щенка, которые сидели рядышком, склонившись друг к другу головами. Это были Цюця, Гава и Рева, про которых мама рассказывала мне когда-то множество разных историй, пока я не засыпал. Последних два года, поскольку я уже вырос, коврик лежал в сундуке, и теперь от Цюци, Гавы и Ревы сильно пахло нафталином.
Коврик и шляпа — это были наши тореадорские принадлежности. По дороге мы ещё вырезали себе из орешника две прекрасные шпаги. Мы были в полной боевой готовности.
Мы шли и пели арию Хозе из оперы «Кармен», которую много раз слышали по радио.
«Торе-хадор, смеле-эээе в бой, торе-хадор, торе-хадор… Там ждёт тебя-хя любовь, там ждёт тебя-хяхя любовь».
Мы пели и ещё не знали, что нас ждёт.
Небо было синее-синее, настоящее испанское небо.
Погода — самая подходящая для боя быков.
Мы погнали своих коров на край выгона, туда, где пруд, — подальше от людских очей.
— Отгони свою Маньку куда-нибудь в сторону, чтоб не мешала, — сказал Ява, — и давай начинать.
Я не стал спорить. Тем более, что Манька у нас очень нервная: ей лучше не видеть боя быков.
Ява поправил на голове шляпу, подтянул штаны, взял мой коврик, вздохнул и, пританцовывая, на носках стал подходить к Контрибуции. Подошёл к самой её морде и начал размахивать ковриком у неё перед глазами. Я затаил дыхание — сейчас начнётся…
Контрибуция спокойно щипала траву.
Ява замахал ковриком ещё сильнее. Контрибуция не обращала на него никакого внимания.
Ява смазал её ковриком по ноздрям. Контрибуция только отвернула морду.
Ява раздражённо взвизгнул и изо всех сил хлестнул её ковриком. Контрибуция, лениво переступая ногами, повернулась к Яве хвостом. Ява снова забежал вперёд и начал пританцовывать.
Через полчаса он сказал:
— Она ко мне просто привыкла, она меня любит и потому не хочет. А ну давай ты!
Через час, запыхавшись, я сказал:
— Какое-то убоище, а не корова. Жаль, что моя Манька безрогая, я бы тебе показал, что такое настоящая корова.
За дело опять взялся Ява. Он время от времени менял тактику: то подходил к корове потихоньку и неожиданно бил ковриком, то подлетал с разгона. То забегал сбоку. Но Контрибуция упорно не принимала боя.
Чубы у нас взмокли, коврик нервно дёргался в руках — казалось, что Цюця, Гава и Рева вот-вот залают. А Контрибуция — хоть бы что.
Один раз, когда Ява схватил Контрибуцию за ухо, она с укоризной посмотрела на него своими грустными глазами и сказала:
«Мму-у!»
В переводе с коровьего это, очевидно, значило: «Идите, хлопцы, отсюда. Не трогайте меня».
Но мы вовремя не сумели понять её.
Хекая, мы прыгали около неё, вызывая на поединок. Яве было стыдно передо мной за свою Контрибуцию, это я видел.
Наконец разозлённый Ява крикнул:
— А ну ударь её, а ну ударь её, Павлуша, хорошенько! Что, боишься? Ну, так я сам!
Он размахнулся и лягнул Контрибуцию ногой по губе.
И вдруг… Вдруг я увидел Яву где-то высоко в небе. И оттуда, с неба, услышал его отчаянное визгливое:
— Вва-ввай!
Он начал бежать, по-моему, ещё в небе. Потому что, когда ноги его коснулись земли, он уже изо всех сил мчался к пруду. Я бросился за ним. Это было наше единственное спасение. Мы с разгона влетели в пруд, вздымая целые гейзеры воды и грязи. Остановились только уже где-то на середине.
То, куда мы влетели, прудом, честно говоря, назвать можно было только условно. Когда-то тут действительно был большой пруд-копалка. Но он давно пересох, загрязнился и превратился в обыкновеннейшую лужу. В самом глубоком месте нам было по шею. Именно в этом месте мы сейчас и стояли.
Контрибуция бегала вокруг лужи и мычала по нашему адресу какие-то свои коровьи проклятия. В лужу лезть она не хотела. Она была брезгливой, аккуратной коровой. Мы это знали.
Мы стояли и молчали.
Дно лужи было илистое, топкое. Честно говоря, мы по самый пуп стояли в противной склизкой грязюке. Только от пупа до шеи была вода — грязная, мутная и вонючая. Настоящие помои.
Долго мы стояли тогда с Явой в этих помоях. Полчаса, не меньше. До тех пор, пока Контрибуция не успокоилась и не отошла. Она ещё оказалась очень человечной и благородной коровой. Потому что подкинула тореадора Яву не рогами, а просто мордой. И когда мы наконец вылезли из лужи, несчастные и грязные, как поросята, она и словом не вспомнила нам нашего к ней недоброго отношения. Мы остались с ней друзьями.
Ява после того не только никогда её больше не ударил, но всегда угощал конфетами, которые давала ему мама.
Вот такая история вышла у нас с Контрибуцией.
И теперь, когда мы, сокрушённо вздыхая, засыпаем наше неудавшееся метро, Контрибуция выглядывает из коровника и сочувственно смотрит на нас. И нам даже кажется, что на глазах у неё слёзы. Дорогая Контрибуция! Какое у тебя большое и нежное сердце! Ты единственная понимаешь и жалеешь нас. Спасибо тебе, корова!
