Юнги с Урала - Леонтьев Алексей Петрович (книги бесплатно .txt) 📗

...Шел 1941 год. Воспитанники нашего детского дома готовились к открытию пионерлагеря, которое было назначено на 22 июня.

И вот этот день настал. Уже построились на торжественную линейку. И тут на территории лагеря, который размещался километрах в трех от Очера, неожиданно появился всадник и что есть мочи закричал: «Война!»

Строй сразу рассыпался. Несколько минут спустя «Г. Ш.» собрал пас и сказал: «Ну, вот что, орлы, ведите себя хорошо, будьте умниками, а я военнообязанный — должен защищать Родину. Поеду в военкомат и... на фронт». Сел на лошадь и ускакал. Мы, мальчишки, недолго думая, пустились бегом за ним. Как бежали от лагеря до поселка, даже не помню. Возле военкомата -— толпа. Среди желающих идти на фронт были не только мужчины, но и женщины. Встали в очередь и мы: Митька Рудаков, Сережка Филин и я, прозванные в детдоме «неразлучной троицей». К столу, где велась запись, добрались не скоро. К большому огорчению, наше желание идти на войну добровольцами всерьез не приняли. «Малы еще», — заявили нам. А мне, как самому малому по росту, командир шутя легонько щелкнул по носу и с теплой улыбкой добавил: «Еще нос не дорос». Однако заявления с просьбой отправить нас добровольцами на фронт все лее взяли.

Потянулись обычные дни учебы в школе, работы в мастерских, колхозе, на пришкольном участке. От мирных дней они отличались тем, что учились и работали мы старательнее. В свободное время сдавали нормы на оборонные значки, устраивали военизированные игры между классами, школами, с молодежью Павловска. Учились военному делу.

Коль не удалось уйти на фронт честно, мы с друзьями решили убежать туда зайцами. Стали втайне сушить сухари и мечтать о том, как на станции Верещагино сядем в попутный поезд, доберемся до фронта и будем бить фашистов. С такими мечтами и восемь классов окончили.

В самом начале летних каникул я получил письмо от матери Марии Андреевны, по состоянию здоровья находившейся в Белогорском доме инвалидов недалеко от Кунгура. По примеру предыдущего года она приглашала меня съездить на родину, в деревню Вылом Юрлин-ского района, навестить ее сестру — мою тетку Евдокию Андреевну. В конверте оказалось еще одно письмо, адресованное заведующей нашим интернатом Ольге Александровне Чазовой. В нем мать слезно просила отпустить ее сына на лето в родные края, обещала за мной присмотреть, а к началу учебного года привезти обратно в детдом. Еще год назад такая поездка меня очень бы уст-

роила, сейчас же к предложению матери я отнесся равнодушно. Ехать мне, конечно, хотелось, но только не на родину, а на фронт.

Радио в ту пору приносило известия одно страшнее другого. Немцы продолжали наступать. Рвались к Волге, Кавказу. В блокаде был Ленинград. Еще не миновала угроза Москве. Наша троица — Сережка, Митька и я — готовилась к встрече с фашистами серьезно. Где-то раздобыли старый-престарый каган, кирпичной пылью содрали с него ржавчину, с помощью шила и керосина кое-как прочистили ствол, смазали сливочным маслом, завернули в тряпицу и спрятали на чердаке, в укромном местечке. Здесь же находился наш неприкосновенный запас — сухари.

Сначала хотели бежать, даже не завершив учебного года, с наступлением весеннего потепления, но пришлось отложить. Дело в том, что Ольга Александровна предложила нам подумать о вступлении в комсомол.

— Учимся неплохо, почему бы и не вступить! — заявил Сережка.

Он у нас был активным. Хорошо рисовал, участвовал в выпуске стенной газеты. Его карикатуры на наши детские художества (так «Г. Ш.» проказы воспитанников называл) вызывали в интернате целые светопреставления. И быть бы Сережке не раз битым, если бы он хоть однажды допустил несправедливость. Однако этого не было, и Сережка темной, которую ему для острастки не раз обещали, избегал.

— Тебе хорошо, ты рисуешь, активный, тебя примут, — с горечью промямлил я. — А меня могут и не принять...

— Ас дисциплиной у нас как? — спросил Митька. — Бежать из детдома собираемся? Не сознаться — не честно. Признаемся — прощай, фронт!

После долгих препирательств заявления с просьбой принять в комсомол все же решили подать, а подготовку

к побегу на фронт «срыть. «Бежим не куда-нибудь, а бить фашистов — дело нужное, всенародное, — рассуждали мы. — А коль так, то позже, когда-нибудь, нас за этот неблаговидный поступок, может быть, далее хвалить будут...»

Новую отсрочку побега вызвало полученное мною письмо от матери.

— Уедешь на лето, а как лее фронт? — с возмущением спрашивал Митька. — Так можно до того доотклады-вать, что и война кончится! Фашистов, значит, пусть

другие бьют, так, что ли?

Что я мог ответить? Письмо матери было уже у Ольги Александровны. Согласие на отпуск она дала сразу. Отказаться от посещения родины было нельзя — на станции будет ждать мать. Эх, мама, мама, и зачем ты только задумала эту поездку?

— А что, если я побуду с мамой недолго? Скажу, что разрешили съездить только на несколько дней, а сам вернусь и... махнем на фронт, — предложил я.

— Не сюда вернешься, а встретишь нас на Верещагине! — рассудительно скомандовал Митька. — Дрз⁷гой дороги, кроме как через станцию, на фронт пет. Понял? В интернате тебя будут считать уехавшим с матерью. О побеге никто даже и не догадается. Был золотцем —• золотцем и останешься. Так что совершим побег только мы... Понял? — еще раз спросил меня Рудаков.

Мы тут же назначили день встречи на станции.

А через пару дней я уехал на родину. Не буду рассказывать о том, как я встретил мать, тетку, которые зачем-то надумали измерять мой рост. Убедившись, что он — метр пятьдесят, почему-то сделали вывод, что я крепко подрос, вспоминали войну, проклинали «бандюгу Гитлера» и от души желали ему погибели. Км казалось, что смерть фюрера непременно приведет к концу войны.

— Не случись этого, Леше придется идти на войну, — рассуждала мать.

Мама... мама... Она и не знала, что я только и мечтаю попасть на фронт и уже через несколько дней оставлю их. Доверчивые женщины будут считать, что я уехал в детдом. А на самом же деле переполненный красноармейцами поезд, каких я видел немало на станциях Верещагине и Менделеево, помчит меня на запад, туда, где решается судьба Родины, народа, моей мамы, тетки, друзей, Ольги Александровны. И кто знает, встречусь ли я еще когда-нибудь с вами, извинюсь ли за свою хитрость, за свой обман?

И вот день расставания настал. Утром мать с теткой затеяли стряпню: напекли печенье, пироги. Достали из оскудевших в военное время кладовки и погреба сало, варенье. Устроили прощальный праздничный обед. От родного Вылома до районного центра Юрлы меня должен был на телеге довезти тетушкин сосед. А пока я за обе щеки уплетал пышущие жаром пироги. Мясо в них больше чем наполовину было с картошкой, но ел я их охотно. Вот уже год шла война. С питанием стало хуже. Правда, нам, детворе, государство по-прежнему отдавало все самое лучшее. Каждое утро, например, нас, воспитанников детдома, на столах ждал не только сладкий чай, но еще и белый хлеб со сливочным маслом, в обед — мясной суп, что-нибудь на второе и кисель или компот, на ужин — каша и опять чай. Но пирогов я не ел с начала войны, и потому они понравились мне вдвойне. Хотелось заправиться про запас, ведь кто знает, когда и где я поем в следующий раз.

Тетка, по достоинству оценив мой аппетит, поставила на стол еще одну чашу с пирогами.

— Ешь, ешь, не стесняйся, в дорогу ведь, — приговаривала она. — Хотела положить в котомочку, да уж ладно, еще помнутся. Лучше возьмешь с собой хлеб и печенье — надежнее будет.

— А сухари еще лучше, — подсказал я. — Не зачерствеют, не заплесневеют.

— Можно и сухарики, если уважаешь, — согласилась она.

— Люблю, люблю, — заверил я.

— Правда, езды-то всего сутки... Ну да ладно, в детдоме съешь.

— А я еще и ребят угощу...

— И это надо. Тогда положим поболе; — сказала тетка и стала собирать мне котомку.

К ее большому удивлению, банку с вареньем я попросил не класть: