Незнакомец из тринадцатой квартиры, или Похитители ищут потерпевшего - Нестайко Всеволод Зиновьевич
Но тётя считала, что это ещё не всё. Я вовремя заметил, как в руке у неё блеснул нож. И догадался: сейчас она резанёт по верёвке, и я шмякнусь на землю.
— Тётя, не режьте!.. — не своим голосом закричал я.
Нож выпал у неё из рук и больно ударил меня рукояткой по макушке. Я не удержался и съехал по верёвке вниз. На земле не устоял на ногах и сел прямо в компот, который лужей растёкся как раз подо мной. Только тогда тётка наконец закричала сверху:
— Ой, Павлуша, это ты?
— Нет, не я! — проворчал я, сидя в компоте.
Ява не сдержался и отрывисто хохотнул, как будто его кто-то неожиданно защекотал под рёбрами. Тётя совсем опомнилась и запричитала:
— О господи, как же ты здесь очутился? Что тебя среди ночи на верёвку под балкон потянуло?! И Ваня тут? Вы что, очумели? Что вы тут делаете?..
— Да не кричите, тётя, людей разбудите! — сквозь зубы проговорил я, поднимаясь с земли и брезгливо обирая со штанов раздавленные вишни.
Тётя наконец смекнула, что она не в бальном платье, а в ночной рубашке и не стоит в таком виде знакомиться с новыми соседями. Сказавши нам: «Идите, я сейчас открою», она исчезла.
Поднимаясь по лестнице, мы хорошо представляли, как должны себя чувствовать бойцы, сдающиеся в плен. Больше всего беспокоило то, что же мы сейчас скажем тёте, как объясним своё странное поведение. Говорить правду после всего пережитого просто не было сил — уж очень много пришлось бы рассказывать. Но тётя ведь не отстанет, сказать что-то придётся.
— Ява, отменим до утра щелчки, прошу тебя, — слабым голосом сказал я. — Утром на всё готов…
— Ладно, — сказал Ява.
Времени было в обрез. Нужно что-то выдумать немедленно. Головы наши работали, как счётные машины, — миллион операций в секунду! Но выдумали мы всего лишь примитивную брехню: будто мы поспорили, кто из нас быстрее заберётся по верёвке на балкон. А почему ночью? Так ведь днём никто не позволил бы.
И когда тётя, уже в халате, открыла нам дверь, мы очень правдиво выложили ей эту выдумку. Тётя была мужественная, решительная — в этом вы только что убедились, — но добрая женщина и очень меня любила (может, потому что своих детей у неё не, было), И она поверила. Компот нам в этом даже помог: тётя не заметила, какой мокрой и жалкой была на нас одежда. Мы всё свалили на компот. Для этого я посоветовал Яве обляпать компотом свои штаны и рубашку, как будто и на него попало. Хотя его, чертяку, ни одной вишенкой не задело! Вся порция мне досталась.
Тётя чувствовала себя страшно виноватой перед нами и очень извинялась. А потом сказала:
— Такой компот был! На три дня варила. Я же думала, что воры. Жалость-то какая…
И непонятно было, что ей жалко: нас или компот.
— Тётя, вы дяде пока… не говорите, — попросил я, прислушиваясь к до-ре-ми-фа-солям в соседней комнате и боясь, как бы дядя не проснулся. Он был вспыльчивый и под горячую руку мог посадить нас на поезд и отправить «к чёртовой матери домой».
— Хорошо… А компот? Ну ладно, скажу, что нечаянно опрокинула, когда ночью на балкон выходила свежим воздухом подышать. Только чтоб вы мне больше такие номера не откалывали! Ну, раздевайтесь — и в ванну. А я вашу одежду почищу да сушить повешу. Ну, быстро!
Мы живо разделись. Я ловко, чтоб тётка не заметила, снял с руки часы — их я надевал перед тем, как лезть, — и положил под подушку.
Вы когда-нибудь мыли посуду? Припоминаете запах? Точно так же запахло, когда мы с Явой залезли в ванну. Словно то не люди мылись, а две кастрюли из-под компота.
И вот мы уже в постели. И уже проваливаемся-проваливаемся в сон. У-ух… Наконец-то кончились наши ночные приключения. Наконец-то… Наконе… Хр… Хр… Хр-у-у-у…
Глава XIV. «Внимание!.. Начали!.. Мотор!» Часы находят своего хозяина. Рождение Явы Станиславского и Павлуши Немировича-Данченко.
Снилась мне какая-то страшная чертовщина. Какое-то мокрое могильное подземелье… Я ползу по нему. Совсем один в полной темноте. Но всё вижу: на сводах висят летучие мыши, по стенам сбегает вода, а внизу, под ногами, текут какие-то грязные помои. Внизу вдоль стен сидят отвратительные пучеглазые жабы. И в голове у меня мысль:
«Да я, оказывается, умею видеть в темноте. Вот не знал! Оказывается, мне никакого фонарика не нужно… Видеть в темноте — это мне, как дураку с горы сбежать!..» И я ползу, и мне не страшно, а всё потому, что я умею видеть в темноте… Вдруг я вижу — ниша в стене… И в этой нише сидит на здоровенном кресле-троне, на каких когда-то цари сидели, наша стосемилетняя бабушка Триндичка. И говорит она мне голосом учительницы Галины Сидоровны:
«Ты чего это часы наши царские до сих пор не отдаёшь, поганец?» Я удивлённо смотрю на неё и отвечаю:
«Часы я отдам, не волнуйтесь. Но почему вы ругаетесь на меня? Нам в школе всегда замечания делали за грубость, а сами ругаетесь. Нехорошо».
«Да ты ещё и огрызаться, шмаровоз?! Вот сейчас как дам!» — уже голосом моего друга Явы говорит бабушка Триндичка, хватает меня за шиворот и кидает в колодец. И вот я лечу, лечу, лечу… И вдруг чувствую, что кто-то меня держит за плечи. Стойте, да это же я сам. Лежу ничком над краем колодца и держу себя за плечи, себя, который висит в колодце… И то я… И это я… И мне не странно, что нас — двое. «Закон парности!» — думаю я спокойно.
И тут я слышу голос своего дяди:
— А что это за тела лежат? Чьи тела?
Я открываю глаза. И мне кажется, что сон ещё продолжается. У тахты стоит дядя. В одной руке он держит стартовый пистолет, в другой… наше письмо, которое мы оставляли вместо пистолета (ой-ой-ой, мы же забыли про письмо!).
— Хватит спать, трупы! Уже одиннадцатый час… Так где были ваши тела сегодня ночью? Признавайтесь, — сурово говорит дядя и читает: — «Ищите наши тела в подземельях Лавры…» Приятное вы мне занятие готовили, что и говорить. Между прочим, это на ваши тела опрокинули кастрюлю с компотом?
А? А то я этой женщине, — он кивнул на тётю, — не верю!
Тётя стояла рядом и расстроено смотрела на нас. «Я не виновата, голубчики!
— говорил её взгляд. — Но зачем же вы меня, старую, обманули?» Мы с Явой переглянулись и глубоко-глубоко вздохнули. А потом я откинул одеяло, сел и сказал Яве, подставляя лоб:
— Бей! Не меньше шести! Ява тоже сел и говорит:
— И ты мне… Вместе заработали… Поровну… И мы одновременно влепили друг другу по шести щелчков. Пока мы это делали, дядя молча переводил взгляд с Явы на меня и с меня на Яву, а потом сказал:
— Я не знаю, что это означает. Меня это мало интересует. Но делаете вы правильно. И я хочу поддержать вас и добавляю каждому от себя. Прошу!
И дядя так залепил по лбу сперва мне, а потом Яве, что мне показалось, будто голова моя треснула, как кавун, на две половины и из обеих посыпались искры. Вы бы видели дядины пальцы — каждый, как сарделька.
— А теперь рассказывайте, — приказал дядя.
— Да подождите… Всё из головы вылетело! Так бьют, да ещё и рассказывай… — простонал я, хватаясь руками за голову и будто скрепляя две её половинки.
Под моей рукой росла на лбу здоровенная гуля. Я глянул на Яву. На его лбу фиолетово наливалась точно такая же. Я смотрел на Яву, как в зеркало: одновременно и чувствовал и видел, как растёт моя шишка, хотя то, что я видел, было не моё, а Явино. Позднее я узнал, что у кинематографистов это называется — синхронно.
— Ой, что же ты наделал?! — застонала тётка. — Так ведь детей и поубивать можно!
— Ничего, ничего, — спокойно сказал дядя. — Они хлопцы крепкие, выдержат.
— Да, вам ничего! А как мы теперь в кино сниматься будем? — трагическим голосом сказал я.
— Что? Какое кино? А ну рассказывайте!
— Да вы хоть холодное приложите. Нате вам ложки! — кинулась к буфету тётка.
Мы приложили ко лбам ложки. И вот так, держа их, начали рассказывать. Всё. Честно. Исповедь наша, как пишут в газетах, неоднократно прерывалась рукоплесканиями и разными возгласами, так как тётка только и делала, что всплёскивала руками и восклицала: «Ох господи!», «Ну ты смотри…», «Ай-яй-яй!» Рассказали мы самое главное — про часы и показали их («О господи!»). Рассказали про Вальку и про Будку, про наши бои и ночные приключения («Ай-яй-яй!»). Рассказали про Максима Валерьяновича, про киностудию («Ну ты смотри…»).
