Удивительные приключения пана Дыли и его друзей, Чосека и Гонзасека - Скобелев Эдуард Мартинович (читать лучшие читаемые книги .txt) 📗
А потом достал где-то лодку и уговорил пана Дылю отправиться к Днепру. На самой середине Днепра Чосек вдруг заинтересовался, что там — под днищем лодки, — и стал выламывать доску.
Пан Дыля говорит:
— Не дури!
Но разве вы не знаете любопытного Чосека?
— Я только на минутку взгляну и все на место поставлю! — И ломиком — тюк!
Образовалась течь, и все путешественники очутились в воде, а поскольку по воде плыл мазут, то и выпачкались в мазуте. От каждого несло керосином.
Мальчишки, встретив друзей на берегу, смеялись и кричали: «Эй, незадачливые мореходы! Вот мы сейчас вас спичкой проверим!»
И пану Дыле пришлось выложить последние деньги на баню.
Пройдоха наказан
— У лентяя бока млеют вначале от сладкого сна, а после — от побоев, — частенько говаривал пан Дыля, поглядывая на Чосека.
Но Чосек долго не понимал намека. Он любил поспать и поесть, нередко покушаясь и на чужую долю.
Как-то жили в курятнике у пана Гымзы — нанялись пилить и колоть дрова. Чосек повадился прятаться в кустах за сараем и пугать хозяина. Едва появлялся пан Гымза, Чосек вопил замогильным голосом:
— Гымза, эй, Гымза, я дух твоих родителей, заклинаю тебя: принеси сегодня баранины с морковкой работникам, что живут в курятнике, я питаюсь через их тела! Если не сделаешь по моему слову, буду пить твою кровь и сосать плоть! А то и в ад упеку! Ты достоин ада! Уже и крючья приготовлены, и костры пылают! У-у-у!..
Пан Гымза трясся, как осиновый лист, подходил, зажимая нос, к курятнику и приглашал:
— Выбирайтесь из сарая, господа, поужинаем сегодня вместе! Правда, я уже поел, но вам в кухне оставлена баранина с морковкой!..
А то пристрастился этот Чосек рассказывать байки девице Карнауховой, к которой иногда захаживал пан Гымза поиграть в шашки.
Рассказывает анекдоты, девица Карнаухова хохочет, как от щекотки, а пан Гымза млеет за дверью, держа под мышкой коробку с шашками и клеточное поле.
Наконец, не выдержит, войдет, а Чосек стрекочет:
— Ну и шашечки, как новенькие! Будто ни разу не игранные! Сыграйте, сыграйте при мне, а я часок-другой поболею!
— Ты и так тощий, болеть тебе вредно, — мрачно скажет пан Гымза.
— Так дайте на булочку с маком, — попросит Чосек. — А то такой анекдот расскажу, от которого у вас расстройство желудка получится. Прямо на месте.
Девица Карнаухова смеется, понимает Чосека. Ну, Гымза покряхтит-покряхтит, а все же «зайца» или «бобра» отслюнявит…
Терпел-терпел пан Гымза вымогателя да и выгнал всю компанию. А осень стояла, холодные туманы наползали каждое утро.
Пан Дыля и Гонзасек рассердились и решили проучить Чосека. Засели в бурьяне неподалеку от шалаша, в который перебрались. Глядь — идет Чосек. Щеки раздуваются от леденцов, он их грызет, к друзьям не торопится.
— Эй, Чосек, — трубит из бурьяна Гонзасек ужасным голосом. — Сто раз ты вызывал меня из преисподней, и вот я здесь, чтобы посчитаться с тобою! Я дух преисподней!
И щелкнул сладкоежку желудем из рогатки.
— Ой, — закричал Чосек, — заклинаю тебя: уходи скорее в свою преисподнюю! Мне недосуг выяснять отношения сегодня! Завтра, старина!
— Нет, не уйду, пока не посчитаемся! Ты мелкий воришка — кипеть тебе в смоле!
Тут Чосек дал такого стрекача, что его два дня искали и найти не могли.
Возвращается смирный-пресмирный.
— Отныне, друзья, жадничать больше не буду!
— Что же так? — спрашивает Гонзасек.
— Совесть замучила.
— Оно и видно! Говорят, ты сегодня утром из ларька кулек халвы унес, не заплатив!
— Не знаю, о какой халве речь. Я халвы не покупал, потому что у меня денег нет. Может, кто другой покупал, на меня похожий?..
Слава ходила по пятам
Да, слава ходила по пятам за паном Дылей и его товарищами. Только они сторонились славы. Кто говорил, что из скромности, но некоторые утверждали, что слава мешала им спокойно проводить дни жизни.
Утюгович, городской «мастер светописи», хотел запечатлеть всю троицу для витрины своего фотоателье.
— Представляете, как попрет народ в мое заведение? — говорил он, цокая языком. — Это же такие биндюжники, ух! У одного оторван хвост, у другого на ушах солома — типичные аборигены!..
Однако пан Дыля наотрез отказался фотографироваться, даже когда Утюгович пообещал заплатить сто рублей. Впрочем, Гонзасек убедил Дылю согласиться на пару пробных снимков для личного альбома.
Случился конфуз: Гонзасек при съемке чихнул, — пленка засветилась. Нервный Утюгович поднял скандал и потребовал возместить стоимость пленки, но ничего у него, разумеется, не вышло.
В другой раз братьев взялся изобразить местный художник Раздрапендеревский, причислявший себя к выдающимся мастерам на том основании, что его тетя жила в Кракове.
За готовность позировать Гонзасек сорвал с художника пять рублей, — в те времена на рубль можно было хорошо пообедать втроем.
Когда Раздрапендеревский принялся малевать круги и треугольники, не глядя вовсе на умилительную троицу (он был, разумеется, абстракционистом, как всякий, не способный прибавить к классическому наследию), у него отчего-то стали ломаться карандаши и кисти. Откуда ему было знать о гипнотизерском таланте Гонзасека?
— Нас может увековечить только народное предание, — подмигнул Чосек, утешая опростоволосившегося абстракциониста. — Передайте большой привет своей тете. Правда, я не был в Кракове, но, когда меня пригласят, непременно навещу этот город!..
Пан Гымза — о себе
Это всегда поучительно — послушать человека, если он рассказывает о своей жизни. Характер не растет на пустом месте, и когда понятно, на чем вырастает характер, тогда понятен и человек.
В один из дней рождения пан Гымза, изучавший как раз японские методы управления «человеческим фактором», пригласил к себе домой подсобный персонал, включая пана Дылю с товарищами. По обыкновению удачливых людей, весьма много о себе полагающих, он целый вечер рассказывал, как родился, как женился, как «вышел в люди», тем более что перед тем крепко-таки набрался браги.
— Ага, я учился. Мог стать академиком. Чуть не окончил университет. Во всяком случае посещал его полтора года, тогда это было бесплатно, и крестьянский сын считался ничуть не хуже сына какого-либо королевского министра.
— Был у него секрет, — добавила жена Гымзы, пани Ядвига. — Возьмет билет на экзаменах или зачетах, увидит, что все ему знакомо, как китайская грамота, подойдет к преподавателю и пошепчет на ухо. Ну, тот побледнеет или побуреет, кто уже как, наморщится и поставит трояк. Чтоб только отвязался.
— Вы великий человек, пан Гымза, — поощрял Чосек, уписывая пироги с капустой и фаршированный перец с чесноком. — Преподаватели, конечно, видели, с кем имеют дело, и не хотели лишней канители!
— Как бы не так, — качал головою пан Гымза, вспоминая. — Знаете, что я говорил на ушко этим нахалам, имевшим заработанные, а не купленные, как теперь, дипломы? Я говорил: «Не поставите трояк, воздух сию минуту испорчу так, что неделю не сможете проветрить». И показывал банку с тухлыми яйцами, присовокупляя: «И сам добавлю, я по этой части мастак!»
Пан Гымза раскатисто смеялся.
— Окончил на тройки первый курс, ну, а зимнюю сессию на втором завалил: банку мою украли, а желудок что-то забарахлил… Очень жалею: сидел бы теперь не с вами, неумытыми харями, а где-либо в парламенте, и меня показывали бы по телевизору как отца беспризорной демократии. От докучливых избирателей отбивался бы мой помощник, говоря, что я в Чикаго или Чатануге, а бесплатная секретарша чесала бы мне перед сном пятки.
— Я думаю, если бы вы и в парламенте применили свой метод, то сделались бы спикером или того больше, — двусмысленно сказал Чосек. — И в премьеры можно было бы прицелиться, несколько сменив анкетные данные. Они ж там, как коты, дремлют, и если создать творческую атмосферу, будут голосовать, как миленькие!
