Открытия, войны, странствия адмирал-генералиссимуса и его начальника штаба на воде, на земле и под з - Титаренко Евгений Максимович
— На кудыкину.
А Петька просигналил: «Молчи!»
«Все в порядке», — ответил Никита.
«Пойдем ко мне?» — просвистел Петька.
Никита кивнул, свистнул: «В штаб». И добавил: «Мишке надо дать по шее».
«Рыжий что-то замышляет. Потом», — отсигналил Петька.
Мишка от удивления даже глаза выпучил. Это тебе не дротик: свистят люди, кивают головами, будто помешанные… И переговариваются, а подслушивать — никакого толку.
Вынужденное перемирие
Никита, опробуя новый дротик, изо всей силы всадил его в старую, иссеченную топором колоду посреди Петькиного двора. Им предстояло еще заняться борьбой, снова одолеть сильно пересеченную пятикилометровку и по тридцать раз нырнуть с обрыва.
Вдруг, стукнувшись лбом о покосившуюся калитку, во двор ворвался Колька тетки Татьянин.
— Кино в Рагозинке! — захлебываясь, со слезами на глазах от быстрого бега, сообщил Колька. — «Чапаев»!
Петька даже побледнел.
— Врешь…
— Честное октябренское! Чтоб мне провалиться! — заклялся Колька. — Уже собираются все!..
Колька, видно, был рад случаю восстановить отношения с беглецами, принеся им заведомо необычную весть.
Но Петька уже овладел собой. Сказал:
— Ладно…
— Граф Монте-Кристо будут, — невнятно подытожил Никита.
Колька умчался.
И едва скрылся он за воротами, как дротик полетел на чердак, а следом за дротиком взлетели по лестнице Никита и Петька. Глянули в чердачное окошко. «Все верно!» У излучины Стерли, там, где остров делил ее на два узеньких рукава и рагозинский берег соединялся с белоглинским шаткими жердочными мостками, собралось уже человек пятнадцать белоглинцев от самого дошкольного возраста и почти до комсомольского.
Петька вывернул свои карманы. Никита проделал то же самое. В Рагозинку следовало идти лишь в майках и штанах, если не хочешь лишиться ножичка, рогатки или еще чего…
Петька взял в материном сундуке рубль. Через огород Евсеича пробрались к дому Никиты, и бабка Алена тоже дала Никите рубль.
Когда спокойно, будто это самое обыкновенное дело для них — кино «Чапаев», путешественники подошли к Стерле, на берегу ее собралась и возбужденно базарила на все голоса толпа человек в двадцать белоглинцев. Надо было подождать остальных: собрались еще не все. А по одному в рагозинский клуб не ходили — ходили, как правило, всем обществом. В такие дни личные ссоры автоматически отменялись и вступали в прежнюю силу лишь после возвращения из Рагозинки.
Галдеж немного утих с появлением адмирал-генералиссимуса.
Уверенный, что не будет же он молчать и на этот раз, Мишка сообщил адмиралу:
— Я иду, а Володя-киномеханик своего Серко тянет! «Чапай», понял?!
И Петька сознавал, что молчать перед лицом такого события — глупо. Но было обидно, что предатель Мишка увидел киномеханика, а он — Петька — нет. Ответил:
— Чего ж… Я его пять раз смотрел — «Чапая»…
— А я шесть! — быстро соврал Мишка. Так быстро, что даже уличить его никто не успел. Будто бы Петька, или Никита, или кто другой, к примеру, могли пропустить один сеанс: «Иди, мол, Мишка, смотри, пусть ты больше нас увидишь». Мишка сам понял глупость своего вранья. Но опять вывернулся:
— А в День победы, когда динамо ломалось, Володя прокрутил от середины!
— Так это не шесть, а пять с половиной, — уточнил Никита.
Владька со следами красной глины на шее хмыкнул:
— Я «Чапаева» видел девятнадцать раз!
Все помолчали, невольно подавленные цифрой. Владька — человек приезжий. Если была возможность — почему бы не посмотреть девятнадцать раз? А с другой стороны — если он и соврет, его не уличишь.
Самым находчивым неожиданно оказался Колька тетки Татьянин. Колька по своему возрасту не мог видеть «Чапаева» больше трех раз, и потому цифра девятнадцать была для него вдвойне обидной. Колька втиснулся перед Владькой и, глядя снизу вверх, спросил:
— А сколько очередей Анка по белякам дает?
Все поглядели на Владьку.
Владька мог бы не отвечать Кольке, но, быстро подсчитав, сколько очередей, ответил. И потому, что ответил он правильно, Петька в расстройстве отвернулся. «Тоже мне — мелюзга… с вопросами…»
Колька отошел и, сознавая свое поражение, вздохнул:
— А в последний раз у нас было на два меньше.
Мог бы не уточнять. Это каждый знал, что лента от сеанса к сеансу сокращалась. И если еще зимой Чапай на картошках показывал Петьке-ординарцу, как надо сражаться, сегодня могло выясниться вдруг, что он уже не показывает на картошках, а может, и стульев не ломает уже…
Впрочем, настроение от этого не очень испортилось: так и так исчезающие куски ленты были известны каждому наизусть.
Кто-то крикнул:
— Все!
Кто-то спросил:
— А Борька конопатый где?
— Здеся я!.. — пропищал конопатый Борька, придерживая рукой сползающие трусы.
Двинулись. Кто по жердочкам, кто вброд. Петька, Никита, Мишка и Владька — по жердочкам. Колька тетки Татьянин, Борька и прочая мелочь — вброд.
На рагозинском берегу Стерли подождали отстающих и, сбившись тесной кучей, мелюзга в середине, кто позакаленней — на флангах и впереди, без лишней болтовни на территории врага пошагали в гору — туда, где маячили в синеве кресты бывшей рагозинской церкви.
О рагозинском клубе и кино
Церковь была большой, а клуб оказался маленьким. Это только снаружи казалось, что в клубе можно на качелях качаться. Так уж глупо строили церковники. Четыре пятых от общего объема здания составляли купола, башни, разные комнаты и комнатенки, все входы и выходы которых были давно намертво заколочены досками. А помещение самой церкви, где расположился клуб, было низеньким, узким, тесным, примерно как склад для теса на эмтеэсовской пилораме или как амбар, что рядом с сельсоветом. Клуб, точно так же, как и курдюковская церковь, большую часть времени использовался под хранилище, особенно весной, накануне сева, и осенью: то в нем сушили картошку, то сортировали семена, и потому лавки никогда не стояли в помещении клуба. Для лавок была отведена специальная боковушка у входа, и зрители, отдав Володе-киномеханику билет, который только что купили у него, вернее, лишь глянув на билет, который Володя вырывал из блокнота и клал в свою кепку, вытаскивали из боковушки лавку — человек на десять каждая — и устанавливали ее на незанятом пространстве, как им хотелось и где хотелось.
Иногда в клубе при свете двух керосиновых фонарей выступала самодеятельность, и тетка Бульбаниха, бывшая монашка, грустно-грустно пела:
Самодеятельность выступала бесплатно. Выступала на пасху, чтобы в деревнях не красили яйца, и на Первое мая, иногда под ноябрьские — если бывало не очень холодно.
Но случалось, раз или два в год, что в Рагозинку заезжали настоящие артисты. Сколько-то лет назад заезжали трое. А все последние годы — по двое: женщина и мужчина. У настоящих артистов и все было по-настоящему. Лавки в клубе устанавливались заранее. А колхозники шли в клуб степенно, по-городскому. И сначала покупали у женщины за столиком билет, а потом отдавали его мужчине, и он складывал эти билеты не в кепку, как Володя-киномеханик, а в специальную коробку из-под каких-то загадочных конфет.
Потом двери закрывались на крючок. (Володя опоздавших пускал бесплатно и потому дверь не закрывал.) Артисты переодевались в боковушке. Мужчина выходил в костюме с галстуком, а женщина в черном платье до полу, вся в блестящих каких-то искрах, с ярко-красными губами и черными бровями. Концерт начинался. Артисты — они не самодеятельность. Они и поют, и на гармошке играют, и на гитаре, и даже на обыкновенной пиле, которой дрова пилят, и танцуют, и фокусы показывают, и тарелками перебрасываются…
