Бронзовый мальчик - Крапивин Владислав Петрович (электронная книга txt) 📗
– Бери, бери. Это без подвоха…
Кинтель пожал плечами. Взял, развернул. Оказалось – расписное деревянное яйцо, размером с куриное.
От растерянности он спросил тоном "достоевского" пацана:
– В натуре, что ли, мне?
Она засмеялась:
– "В натуре"… Ох ты, Кинтель…
– Не ко времени вроде, – опять малость съехидничал он. – Пасхальная неделя уже кончилась.
– А это не пасхальное. Специально для тебя…
Кинтель осторожно помолчал. Потом хмыкнул:
– А внутри небось игла, как для Кощея. Разобью – и мне каюк… Или нет! Воткнется в сердце, и тогда я влюблюсь в тебя безоговорочно.
Впрочем, яйцо было тяжелое – видимо, сплошное.
Алка сказала без улыбки, скучновато даже:
– Ладно, пошла я… Не забывай, адмирал. – И зашагала прочь, помахивая сумочкой и качая твердыми коричневыми косами.
– Да уж ладно, не забуду как-нибудь до завтра-то, – сказал Кинтель ей вслед слегка растерянно. И добавил запоздало: – Мерси вам, сударыня…
Потом затолкал яйцо на дно сумки, под запасной спортивный костюм и сверток с бутербродами. И за-спешил к автобусу.
…Вот ведь, черт возьми, не повезло Кинтелю! Когда приехал к трамвайному кольцу у "Сталевара", там на диспетчерской будке красовалось объявление, что двенадцатый маршрут не работает из-за ремонта линии. Ну что за свинство! Праздничный подарочек садоводам и дачникам… Теперь, чтобы добраться до базы, надо топать по шпалам с полчаса.
Впрочем, часы на Доме культуры показывали половину первого, так что времени в самый раз. И Кинтель потопал.
Скоро настроение у него опять стало лучезарным. По бокам узкоколейки зеленели низкорослые клены и рябины, между шпал в густой рост шла трава с желтым мелкоцветьем, над ней порхали бабочки. Солнце грело плечи. Слева, из-за горбатых низких крыш летел теплый, но плотный ветерок. Зюйд-зюйд-вест, самое то, чтобы курсом-галфинд, без лавировки, сходить на Шаман и вернуться. Справа синело Орловское озеро. По нему бежала мелкая безобидная зыбь.
Такое было вокруг солнечное умиротворение, что даже мысли о кладе на Шамане перестали волновать Кинтеля. Об этом думалось рассеянно, вперемешку с другим: с Алкиным подарком, с утренними мультиками, со всякой всячиной.
Трамвайная линия по прямой убегала вдаль и терялась в кустах, за которыми прятался разъезд. И долгое время было пусто впереди, а потом… Потом словно вдали на рельсах возникло большое зеркало, и Кинтель увидел себя. Идущего навстречу.
Конечно, это был кто-то из своих! В той же форме. Кинтель заспешил. И очень скоро по слегка косолапой походке – видно, снова ногу подвернул, балда! – Кинтель узнал Салазкина. Тот, наверно, отпросился встречать его! Кинтель заторопился еще больше. Но уже с полусотни шагов разглядел, что радостной встречей тут не пахнет. Очень уж понуро шагал Салазкин.
– Что случилось? – еще издалека сказал Кинтель.
Случилось дело скандальное, для Салазкина просто постыдное. И главное, непоправимое. Потому что нарушения техники безопасности во время занятий парусным делом прощению не подлежали. Это в "Тре-молино" было законом с давних пор, и закон все принимали безропотно. Иначе кончится тем самым: "Ля-ля-ля, в синей прохладной мгле…" И если кто-то нарушил по разгильдяйству или забывчивости – будь ты хоть самый лучший друг, хоть самый заслуженный ветеран, – гуляй, голубчик, с базы домой и обижайся только на себя. Потом тебя никто упрекать не станет и будешь ты по-прежнему свой среди своих и хороший человек, но в этот горький день тебя к пирсу и близко не пустят…
Все это Салазкин знал прекрасно. Но словно какой-то бес толкнул его под копчик. Когда спустили "Тортиллу" со слипа и Корнеич назначил пятерых (Салазкина в том числе) перегнать шлюпку к пирсу, все, конечно, надели спасательные жилеты. А Салазкин забыл, прыгнул в шлюпку без него.
– Ты откуда упал? – изумился Дим. – А ну, за жилетом!
Но Салазкиным овладела какая-то необъяснимая беспечность.
– Чепуха! Тут же недалеко! Ничего не случится!
Ничего опасного в тот момент случиться и правда не могло.
Но случилось другое: все это увидел Корнеич.
– Саня! Марш за жилетом!
– Да ладно! Тут же двадцать метров до пирса! – И Салазкин взялся за весло.
Тогда-то Корнеич и сказал железным тоном:
– Денисов, на берег.
А потом уже, когда все осознавший Салазкин с головой ниже плеч встал перед нестройной шеренгой, Корнеич горестно развел руками:
– Сам виноват. И что на тебя нашло?.. Шагай домой, чадо, ничего не поделаешь. Всем ты подпортил этот день…
Уже ни на что не надеясь, Салазкин прошептал:
– Можно я лучше целую неделю буду рынду драить?
– Это можно, – вздохнул Корнеич. – А домой идти все равно придется. Закон есть закон…
И Салазкин пошел, глотая слезы, и сдерживался до самой встречи с Кинтелем. А тут не выдержал. Разревелся самым безудержным образом, когда стал рассказывать.
– Перестань, – понуро сказал Кинтель. Тошно ему сделалось. Вот ведь свинство судьбы: только что все было хорошо, и вдруг… – Но на Салазкина злости не было, он и так горем умывается. Господи, что же делать-то? – Не реви. Давай сядем…
Салазкин всхлипнул и послушно сел на рельс.
– Подвинься, – сказал Кинтель, вспомнив старый анекдот. Но шутка не заставила Салазкина повеселеть. Он даже и не понял, подвинулся. Кинтель сел рядом.
Стали молчать. Салазкин съежился и все еще всхлипывал, ухитряясь вытирать мокрые щеки о колени. Потом сказал шепотом:
– Ладно, пойду я…
– Куда?
– Домой, конечно…
– Вместе пойдем.
Салазкин вскинул голову:
– Ты с ума сошел?
"Дурак ты. Как же я без тебя-то?" – подумал Кинтель и упрямо шевельнул спиной.
– Получится, что ты бросил экипаж перед плаванием, – испуганно объяснил Салазкин. – Так не делают. Вообще никогда… И к тому же без предупреждения…
– Хорошо, я пойду и предупрежу.
Салазкин понуро проговорил:
– Ну и будет еще хуже. Провалится все дело…
Помолчали снова. Салазкин шевельнулся:
– Пойду я. Сплаваете без меня, чего такого… Сам ведь я виноват, зачем вокруг меня еще что-то громоздить…
Все это было правильно. Он был кругом виноват. И ничего бы не случилось, если бы "Тремолино" сходил на остров Шаман без Сани Денисова. Но Кинтель представлял, как сейчас встанут они, повернутся спиной друг к другу и пойдут по рельсовой колее в разные стороны. И будут расходиться все дальше, дальше… и это было невозможно, несмотря ни на какие рассуждения о справедливости.
Салазкин теперь не опускал голову, смотрел перед собой, ощетинив сырые ресницы. Облизывал губы и ковырял на коленке выпуклую родинку.
– Оставь ты свою бородавку, – в сердцах сказал Кинтель. – Сдерешь когда-нибудь совсем.
– Ну и сдеру… Надоела.
– Схватишь гангрену какую-нибудь. И помрешь…
Салазкин горестно шмыгнул носом. Судя по всему, он был не прочь сейчас помереть.
– Или ногу отрежут. А зачем? Мало нам, что ли, одного такого Джона Сильвера…
Но и на эту шутку – глупую и даже хамскую – Салазкин никак не прореагировал. Только сильнее придавил родинку мизинцем. Из-под него выкатилась кровяная бусинка.
– Во! – подскочил Кинтель. – Говорил я! Колупнул все-таки!
– Первый раз, что ли?..
– Под ногтем знаешь сколько бактерий… Надо смазать чем-нибудь! У тебя есть аптечка? – У Кинтеля стремительно зрело решение.
– Откуда у меня аптечка? Она на базе…
– Вот и пошли на базу!
Салазкин повернул полосатое от слез лицо. Сказал грустно и понимающе:
– Ну и что? Потом все равно отправят домой.
– Видно будет. Пошли!
…Появление Салазкина вызвало неловкость и растерянность. Ребята опускали глаза. Корнеич сказал:
– Это что за явление? – Сердито глянул на Кинтеля: с какой стати, мол, вернул штрафника? Не знаешь правил?
Кинтель проговорил агрессивно:
– У человека нога в крови, а вы… Обработать же надо!
Корнеич пригляделся, куснул губу:
