Острова и капитаны - Крапивин Владислав Петрович (читать книги онлайн бесплатно полностью .txt) 📗
Кажется, это было давным-давно… И лучше бы совсем не было! Толик взялся за края снимка, чтобы разодрать его пополам, и еще пополам, и потом на мелкие кусочки. На клочки все, что связано с робингудами!
Но пальцы остановились, не порвали карточку. Потому что понял Толик: он хочет забыть не одних робингудов, но и свою трусость в самолете. А это была бы уже новая трусость. Нельзя забывать то, в чем виноват, нечестно это. Забудешь, а потом где-нибудь опять сдашься страху…
А еще стало жаль того солнечного дня, когда читал Толик с расшатанной дощатой сцены свои стихи, а потом стоял с ребятами вот так, в обнимку, и радовался своей хорошей жизни и друзьям. Где-то в самой глубине души проснулась догадка, что через годы он будет смотреть на этот снимок уже иначе: без большой обиды и, может быть, с грустной улыбкой…
Да и сейчас, по правде говоря, особой обиды не было. Если подумать всерьез, разве робингуды враги? Что они плохого Толику сделали? Мишка Гельман, например? Или Рафик, или Люська? А Витя? Ну принес тогда порванный герб да сломанный меч, так ведь не сам же хотел этого, поручили.
А Шурка, тот вообще… Вот о ком всегда будет жалеть Толик. Грустно, что не получилась у них дружба. Но все равно хорошо, что Шурка есть на свете…
Но Олегу и Семену Толик никогда ничего не простит… Хотя наплевать на Семена, он тюфяк и делает все, что велит Наклонов. А Олег — тот и в самом деле враг. Лагерные дни и «волчью яму» Толик не забудет.
Одно плохо: уедет Толик и не скажет Олегу Наклонову последнего решительного слова.
Мама попросила:
— Толик, принеси воды. Хоть полведра, надо чайник вскипятить.
Полведра — это же цыплячья доза. Через час опять бежать за два квартала на колонку… Толик налил ведро до верха и поволок перед собой, вцепившись в тонкую дужку двумя руками.
… Ух и помотали ему руки эти ведра, пока он жил здесь, на Запольной. На пальцах от железной дужки — затвердевшие мозоли. А из плечевых суставов, наверно, все жилы вытянуты. Может, в Среднекамске колонка поближе от дома? А вдруг там прямо в доме водопровод есть? Вот красота-то была бы!..
Ноги стукались о ведро, вода плескалась на штанины, они противно мокли и делались жесткими. Руки вот-вот, казалось, отвалятся. Толик поставил ведро, выпрямился и тихонько застонал от облегчения.
И увидел Шурку Ревского.
Тот шел по другой стороне улицы, задумчиво балансировал на крайней доске тротуара и Толика не замечал… Знакомый такой Шурка в своей вечной тюбетейке, дрожащей на кудряшках…
И Толик сказал:
— Шурик…
Тот остановился, крутнулся на пятке, взмахнув руками. Прыгнул с тротуара и зашагал к Толику через пыльную дорогу.
— Разве вы уже приехали? — неловко спросил Толик.
Шурка смотрел Толику в лицо своими серьезными, широко сидящими глазами. Кивнул:
— Конечно, приехали, раз я здесь.
— А что ты тут делаешь? На нашей улице…
Мелькнула мысль: уж не его ли искал Шурка? Но робингуд Ревский спокойно объяснил:
— Я записку относил папиной знакомой, она здесь живет.
— А я уезжаю… Завтра днем, в Среднекамск. Насовсем.
Шурка подумал. Сказал с прежней сдержанностью:
— Ты что-то все время уезжаешь. То из лагеря, то из города.
— Из лагеря, потому что так получилось… У меня, Шурик, один знакомый умер. Очень хороший…
— Да? — быстро сказал Шурка и опустил глаза.
— Да, — сказал Толик. И стал смотреть на свое отражение в ведре. Лицо в темном круге воды колебалось и морщилось, словно тот отраженный Толик собирался заплакать.
— А мы думали… — начал Шурка.
— Что? — вскинул голову Толик.
— Что ты испугался ямы. — Шурик опять глянул ему в лицо.
— Я?! — взвинтился Толик. — Да я же… Да мне наплевать тогда было на яму и на всех робингудов!
Шурка сказал виновато:
— Мы же не знали, что у тебя такая причина.
— «Не знали…» — хмыкнул Толик. И хотел сказать, что ему совершенно все равно, что думают про него Наклонов, Семен и прочие подлые заговорщики. Нужны они ему, как колючка в пятке… Но вдруг он сообразил: — Шурка… А кто это «мы»? Олег-то как догадался, что я знаю про яму?
— Я рассказал. — Шурка задергал на матроске галстучек, слегка побледнел, но глаз не опустил. — Я рассказал Олегу, когда ты уехал, что рассказал тебе тогда вечером про яму.
— «Рассказал, рассказал, рассказал…» — повторил Толик насмешливо и сердито, но сразу пожалел несчастного, не умеющего врать Ревского. — Эх ты, Шурка-Шурка. Они же тебя… совсем, наверно, затюкали.
— Нет, — вздохнул он. — Мне ничего не было. Олег только сказал: «Видно, тебя не перевоспитаешь». Меня, значит.
— Лучше бы он сам перевоспитался… — Толик зло прищурился, представив красивое лицо Наклонова.
— Ему не надо, — быстро сказал Шурка.
— Надо. Потому что он гад.
— Нет! — Шурка стиснул кулачки, и Толик опять пожалел его. Но злость была сильнее жалости.
— Он гад, твой Олег, ты сам знаешь. Потому что такие подлые капканы придумывают только гады и предатели.
— Нет! Он так придумал, потому что ты… он думал, что ты изменник и трус.
— Он сам трус! Хотел, чтобы все на одного в темноте! Попробовал бы один на один!
Шурик мигнул удивленно, спросил с ноткой сомнения:
— С тобой?
— Не с тобой же… — усмехнулся Толик. Теперь-то он знал, как поступить. — Слушай, Шурка! Если он не совсем уж полный трус, пусть завтра приходит к Черной речке, на поляну!
Шурка все понял сразу.
— Он же сильнее тебя.
— Там посмотрим, — бесстрашно сказал Толик. И в самом деле он сейчас не боялся. — Ну, так что? Передашь ему?
Шурик задумчиво согласился:
— Хорошо, я передам ему… А потом вы, может, помиритесь?
— Нет.
— Ну… ладно. — Шурка опять задергал галстучек. — А во сколько приходить?
— В семь утра.
— Рано как…
— Зато никто не помешает, — усмехнулся Толик. И хотел добавить, что настоящие дуэли тоже устраивались на рассвете, чтобы не было посторонних. Но не решился. Не к месту это было. Он только строго сказал: — И пускай все честно будет, один на один.
— Я скажу, и он придет, — очень твердо пообещал Шурик. — И все будет честно.
Говорить больше было нечего. Толик взялся за дужку ведра. Шурка вдруг предложил:
— Давай я тебе помогу.
Толик, не разгибаясь, прошелся по нему взглядом — по ногам-прутикам, по рукам-лучинкам, по шее-трубочке. Весь он, Шурка, — глаза да кудряшки. И сказал Толик:
— Сломаешься еще.
Получилось зло и глупо, сам почуял.
Толик рывком поднял ведро и понес его в одной руке, отчаянно изогнувшись и страдая. Тяжесть выворачивала руку из плеча, пальцы резало с такой беспощадностью, что выть хотелось, а еще сильнее мучила неловкость: зачем так отшил невиноватого Шурку?
А Шурка шел рядом. Словно хотел сказать что-то и не решался.
И, стыдясь своей вины, Толик сказал еще сердитее:
— Чего мне помогать, барин я, что ли? Помогай своему Олегу.
Шурка ответил не сразу. Но через несколько шагов он проговорил тихо:
— Наверно, хорошо, что ты уезжаешь.
— Почему? — растерялся Толик (а рука болела до одури).
Шурка сказал устало:
— Не могу я разрываться между вами…
Повернулся он и зашагал обратно не оглядываясь. «Туп-так, туп-так» — стукали подошвы его ботинок. Толик растерянно поставил — почти уронил — ведро. Доска спружинила, вода расплескалась.
Толик вышел из дому в половине седьмого (мама спала, умаявшись накануне со сборами в дорогу). Солнце встало недавно и еще не грело. Босые ноги скользили по мокрой от росы траве. Несколько раз Толик вздрогнул. Может, не от одной лишь утренней зябкости?
Нет, он ничуть не боялся!
Но и бодрости Толик не чувствовал. Было ощущение, что он идет делать неприятную, но неизбежную работу. Никуда не денешься. Без этого боя не освободишься от ощущения вечной виноватости. Всю жизнь будешь вспоминать усмешку Наклонова, который остался победителем. Который считает тебя законченным трусом и беглецом.
