Бронзовый мальчик - Крапивин Владислав Петрович (электронная книга txt) 📗
– Да… но разве вы…
– Нет… – выдохнула она. – Нет, мальчик, нет… Это просто… такое вот совпадение. У меня был сын, Витенька, двенадцати лет. Он умер три года назад от лейкемии. Не здесь, в другом городе… И я приехала сюда, потому что не могла там одна… И вдруг открытка: "Мама, поздравляю…"
– Это я посоветовал ему, – прошептал Салазкин.
Помолчав и отвернувшись, она спросила:
– Сколько ему лет?
– Тринадцать… завтра было бы…
– Почему… "было бы"?
Салазкин всхлипнул, но не отвел глаз.
– Потому что, наверно… не успеет…
– Так плохо?
Он кивнул, но опять поднял глаза:
– Надежда Яковлевна… Теперь ведь не имеет значения. Говорят, он иногда что-то чувствует сквозь… бессознание. И он поймет, что вы пришли. И будет думать… Хоть на последний час ему радость… Он надеялся целый год…
– Господи… Почему он решил, что я его мама?
– Говорит, похожи… Может, он даже откроет глаза и увидит… – Салазкин отвернулся, заплакал уже открыто.
– Господи… – сказала опять Надежда Яковлевна. И потом еще, с усилием: – Я несколько дней провела в палате, когда умирал Витя. До самого конца… Ты думаешь, я выдержу это еще раз?
Салазкин глянул мокрыми испуганными глазами:
– Извините… Я так не думал… Я об этом вообще не думал. – Потом сказал спокойнее и уже безнадежно: – Дело в том, что я думал только о Дане…
– Его зовут Даней?
– Да…
Они молчали долго. Салазкин хотел уже прошептать: "Извините, я пойду…" Надежда Яковлевна вдруг поднялась. Медленно, будто с тяжелым мешком на плечах.
– Ладно, идем…
– Нет… если так, то, наверно, не надо… – забормотал он.
– Теперь это не тебе решать. И не мне. Наверно, судьба… – Она вдруг стала спокойной, строгой даже: – Пошли… Хотя постой, иди-ка сюда. Где ты так вывозился…
Надежда Яковлевна за плечо ввела Салазкина в ванную. В теплой воде намочила конец махрового полотенца, решительно и умело оттерла Салазкину щеки, ладони, коленки. Щеткой почистила рубашку, без успеха впрочем.
– Идем.
На лестнице она спросила:
– Где больница?
– На Московской, областная…
На улице они не пошли к трамваю. Надежда Яковлевна подошла к обочине, решительно проголосовала первому же "Москвичу". Тот тормознул.
– Нам нужно в больницу, очень срочно. Там мальчик… На Московской.
– Садитесь, – буркнул молодой водитель, мельком глянув на Салазкина.
– Спасибо… Ох, я оставила деньги! Вы подождете минуту?
– Садитесь. Мне все равно в ту сторону…
Помчались. На полпути Надежда Яковлевна вдруг шепотом спросила:
– Мальчик, а меня пустят?
– Я добьюсь, – тихо сказал Салазкин.
Он добился. Его уже знали здесь и недолго сопротивлялись отчаянной просьбе позвать Андрея Львовича. Скоро чернобородый доктор оказался в вестибюле.
– Вот… – сказал Салазкин. – Это его… мама. Она должна…
Андрей Львович посмотрел на мальчишку, на женщину. Почему-то оглянулся на лестницу. И сказал уже ни на кого не глядя, опустив глаза:
– Хорошо, Саня, дай Даниной маме свой халат, так будет быстрее…
Вот и все. Он сделал что мог. Теперь надо было идти домой, потом в школу. Обедать, сидеть на уроках, жить…
Но Салазкин опять пришел к обгорелому клену. Тянуло его сюда, словно за каким-то утешением. За спасением. Но не было теперь ни утешения, ни спасения. Ни надежды. Понимание того, что Кинтель вот-вот умрет, надвинулось беспощадно. Уже без всякой гордой печали, без той значительности, которая была во фразе: "У меня умирает друг".
Салазкин понял, что до сих пор все-таки не верил в это до конца. Пока делали доску для дома и привязывали галстуки, пока он пробивался в больницу, и даже пока разговаривал и ехал с Надеждой Яковлевной – это все еще была какая-то игра. Это отвлекало мысли и силы от того самого страшного, что неизбежно приближалось. А теперь отвлекать было нечему. И страшное, безысходное ощущение потери обрушилось на беззащитного Салазкина со всей своей черной беспощадностью.
Он прижался лбом к обожженному стволу и зашелся в отчаянном плаче. Потому что как он будет на свете, когда Кинтель, Даня, Данилка Рафалов умрет?
…Но Кинтель не умирал.
Мало того, он и не собирался умирать. Тьма и свинцовая тяжесть еще лежали на нем, но не было в них той абсолютности, которая давила прежде.
Он не мог умереть. Иначе в каком одиночестве окажется Регишка!.. И кто будет зажигать фонарик у бронзового Тома Сойера?.. И кто расскажет, что было в спрятанном под медной ручкой письме?
И впереди столько дел! Надо строить шхуну "Тремолино-2". Надо разыскать родственников или друзей семьи Алки Барановой и узнать у них ее заграничный адрес. Надо выучить полный набор сигналов для трубы, чтобы тот, самый первый, самый главный, играть лишь в особо важные моменты… Надо вновь ощутить счастье парусного плавания… И много чего еще надо успеть и сделать…
Чашка весов, качнувшись в сторону жизни, теперь уже не могла остановиться. Потому что тепло этой жизни шло неудержимо от узкой горячей ладони, которая лежала на запястье у Кинтеля. Он знал, чья это ладонь. И она спасала его. И сердце стучало все отчетливее, все ровнее. И шевельнулись ресницы…
ЭПИЛОГ
Тринадцатилетний Генри Линдерс, трубач первой роты ее величества морского десантного полка, был огорчен до крайности. Война не получалась. Она была совсем не такой, какой виделась Генри вначале, когда он, обалдевший от счастья, узнал, что по ходатайству полковника Томсона зачислен в беломорскую экспе-дицию.
Военная экспедиция эта состояла из трех пароходов с четырнадцатью орудиями на каждом, и командовал ею капитан королевского флота Омманей. Он держал свой флаг на пароходе "Бриск".
Это грозное плавание было частью большой войны, которая начинала разворачиваться в 1854 году на Черном море, на Балтике и даже в Тихом океане. Пока главные силы англичан, французов и турок точили зубы на Севастополь, пока флот адмирала Непира подбирался к Кронштадту и Бомарзунду, а эскадра адмирала Прайса – к Петропавловску на Камчатке, задача капитана Омманея была громить русские гарнизоны и крепости на Белом море и блокировать торговые пути.
С точки зрения Генри Линдерса, капитан Омманей справлялся с этой задачей скверно. Точнее, не справлялся совсем, пятная своей нерешительностью военный флаг Британского королевства.
Нельзя же считать всерьез боевыми действиями за-хват нескольких мелких купеческих судов, груженных рыбою и хлебом и не имеющих никакого оружия. А промеры фарватеров у острова Мудъюг для подхода к Архангельску имели скандальную развязку. Шесть английских шлюпок были встречены ружейным огнем с канонерских лодок и пальбою двух полевых орудий с берега и ни с чем вернулись на пароходы.
Желая смыть мелкие неудачи крупной победой, капитан Омманей с пароходами "Бриск" и "Миранда" 18 июня подошел к Соловецкой обители. Стены и башни монастыря, отражавшиеся в тихой воде, производили впечатление грозной крепости. Что же, тем больше славы принесет королевскому флоту и капитану Омманею штурм твердыни и ее капитуляция. Тем выше будет цениться добыча. О сокровищах монастырских церквей ходили легенды.
Генри Линдерс, однако, не думал о добыче. Единственной мечтою был геройский штурм русской цитадели. Упоенно билось сердце, когда представлял он, как первым выскочит из шлюпки, вспрыгнет на береговой валун и, заиграв сигнал атаки, жестом адмирала Нельсона укажет доблестным солдатам ее величества путь к пробитой в стене бреши. Затем он вместе с ними кинется туда, к дымному проему, чтобы не отстать от героев…
Лишь бы русские не струсили раньше времени и не вздумали поднять белый флаг до начала штурма!
Может, и не сдадутся. В ответ на тридцать орудийных выстрелов с пароходов монастырь отплюнулся несколькими ядрами из трехфунтовых пушчонок, да так удачно, что разбил на "Миранде" верхнюю часть рубки и навылет прошил ее дымовую трубу. Свистнуло ядро и над палубой "Бриска". Генри не дрогнул.
