Тайна старого Радуля - Голицын Сергей Михайлович (бесплатные серии книг txt) 📗
– Готово, уснула. Давай приступим к делу, – очень довольный, сказал он Настасье Петровне.
Чтение началось поздно – только в девять вечера.
Июньские дни длинные. Солнце клонится к закату, Георгий Николаевич читал, наверно, целый час. Настасья Петровна зажгла электричество. Стакан холодного чая перед ним почти опустел…
Он читал о прекрасном витязе, славном богатыре Алеше Поповиче, как позвал его к себе в Ростов совет держать князь Константин; стал Алеша прощаться с молодой – женой, подвели отроки к нему коня, вскочил он в седло…
Читал Георгий Николаевич, читал… Настасья Петровна подлила ему еще чаю в стакан…
Читал Георгий Николаевич о том, как строили из белого камня в двенадцатом и тринадцатом столетиях. Чертежей тогда не знали, а главный зодчий-хитрец вырезал из податливой липовой колоды маленькую церковку или башенку и, держа ее в руках, смотрел, как возводили каменщики стены.
Откуда историки это знают? Да на некоторых иконах встречаются изображения святых, держащих такие игрушечные церковки.
Георгий Николаевич описывал, как древние строители поднимали на веревках с помощью деревянных блоков один за другим ровно отесанные спереди и с четырех боков плоские белые камни, как плотно прилаживали их один к другому, пропитывали швы известковым раствором.
А тем временем другие каменщики, сидя на земле на дубовых колодах, ударяли молотками по ручкам долотьев – тук-тук-тук, – сглаживали, отесывали они камни, и нездоровая пыль облачками поднималась над ними.
Тук-тук-тук… – словно колокольцами перезванивались камнесечцы, словно играли они на пастушьих свирелях или перебирали струны гуслей…
Тук-тук-тук… – оборванные и босые стучали они, лица их были бледно-серые, рты обвязаны тряпками, а воспаленные глаза их слезились. То один, то другой камнесечец выпрямлял согнутую спину, отнимал тряпку ото рта и кашлял, сплевывая кровью…
– «Тук-тук-тук…» – читал Георгий Николаевич. Тук-тук-тук… – вдруг легонько застучало в наружную дверь. Он вздрогнул, поднял голову, спросил:
– Кто там?
Дверь слегка скрипнула, отворилась. На пороге вырос Миша. Он был босиком, в грязных засученных шароварах и в майке, а в руках держал какую-то блестящую металлическую чашечку, формой своей напоминавшую серебряную чару, из которой древнерусские князья пили на пирах мед и зелено вино.
Вид у Миши был крайне растерянный и смущенный. В черных глазах его виделся страх, смешанный с болью и отчаянием, тонкая верхняя губа вытянулась вперед.
«Прервал на самом животрепещущем месте!» – сердито подумал Георгий Николаевич.
– Мальчик, что тебе нужно? – не очень строго спросила его Настасья Петровна.
Тот протянул вперед свою княжескую чару и жалобно пролепетал:
– Половник, половник сломался…
Настасья Петровна внимательно всмотрелась в него и вдруг сказала:
– Не верю! Из-за сломанного половника не глядят с таким отчаянием. Говори сейчас же, что у вас там стряслось?
Георгий Николаевич от гнева даже не мог рта раскрыть. У Миши тоже прилип язык к нёбу.
– Чего же ты молчишь? – повторила свой вопрос Настасья Петровна. И, не дождавшись ответа, она с большой нежностью притянула мальчика к себе: – Ну, милый мой, скажи мне, какая у вас там беда?
Миша взял себя в руки и начал сбивчиво, заикаясь. Настасья Петровна слушала его с участием и нескрываемым любопытством.
Георгий Николаевич тоже слушал и одновременно с тоской и злостью думал: «Противный мальчишка, прервал чтение!» Но с каждой минутой гнев его все остывал, остывал… А чувство писательской любознательности в нем все росло, росло… Рассказ мальчика и правда был очень интересный, такой можно бы вставить в новую повесть.
Миша рассказал, как они оставили Галю готовить обед, пошли в город и вернулись только теперь. Сварила бы она вкусно, и не стали бы ее строго судить за измену дружбе.
– За измену дружбе? – переспросила Настасья Петровна. Миша повторил свой рассказ про преступную Галину ночевку и про еще более преступное уничтожение шоколадок.
– А теперь она бухнула мясные консервы прямо в компот, – уныло закончил он и тяжко вздохнул.
– Так что же, вы сломали половник об ее спину? – спросил Георгий Николаевич.
Тут Миша выпрямился, оттопырил верхнюю губу, в его черных глазах вспыхнули молнии.
– Посмел бы кто ее стукнуть! Я бы такому…
Он объяснил, что Галино злосчастное кушанье очень долго висело над костром и потому подгорело. А сломал он половник, выскребая со дна ведра приставшие сухие фрукты и куски обсахаренного мяса.
– Я тебе сейчас подарю другой половник, – сказала Настасья Петровна. – Георгий Николаевич занят, он придет к вам завтра.
И опять неподдельное отчаяние выразилось в черных Мишиных глазах. Для смелости он крепко, до боли сжал кулаки и выпалил:
– Сейчас суд будет над Галей. Ой как все злы на нее! Хотят выгнать ее совсем, в Москву отправить.
– О-о-о! – только и вырвалось у Георгия Николаевича. Ему сделалось нестерпимо жалко и мальчика и провинившуюся бедняжку Галю.
Миша опять оттопырил верхнюю губу, выпрямился, заправил выскочившую майку в шаровары и с мольбой в голосе сказал:
– Дяденька, я за вами пришел. Вас свидетелем на суд зовут.
Георгию Николаевичу было, конечно, очень досадно, что прервалось чтение его рукописи, но ничего не поделаешь – он же раньше обещал идти на этот дурацкий суд.
– Второго блюда почти не осталось, – неожиданно обратилась к Мише Настасья Петровна, – а картофельного супа целая кастрюля, возьми ее с собой.
Больше всего на свете она любила угощать и сразу поняла, что ребят надо накормить.
– Нет, спасибо, – гордо отказался Миша. – Из города мы, правда, пришли, как шакалы, голодные. Смотрим, в одном ведре суп жидкий, только червячки вермишели плавают, в другом ведре пшенная каша тоже очень жидкая и немножко подгорелая, а в третьем ведре… вот этот самый сладкий суп. Мы понюхали, попробовали и всё слопали, и насытились.
Георгий Николаевич надел пиджак, натянул резиновые сапоги и готов был идти.
– Ты скоро вернешься? – спросила Настасья Петровна мужа.
– Не знаю, – ответил тот, выходя за калитку. Откуда он мог знать, сколько времени продлится этот суд!..
Солнце зашло совсем недавно-. В лиловых сумерках под кустами еще была заметна тропинка.
Пока они спускались с горы, Миша рассказывал. Он и сейчас захлебывался и глотал концы фраз, но не от волнения, а от восторга.
Больниц-то в городе целых три, и там, как нарочно, карантин. Отовсюду их гоняли, никуда не пускали; они прятались в крапиве, пролезали через заборы, проникали в котельные, на кухни, побывали в туберкулезном санатории, даже в родильном доме. Потом они догадались – нечего всей толпой соваться туда и сюда, нужно посылать в разные стороны по два, по три разведчика. Наконец они нашли, в какой больнице, в каком корпусе лежал их любимый воспитатель. И тут один дяденька больной помог. Он в полосатой пижаме по садику разгуливал. Он и показал окно палаты Петра Владимировича. Хоть на первом этаже, а все равно было жуть как высоко! Мальчишки подсаживали друг друга и девчонок тоже подсаживали. И все, все увидели Петра Владимировича.
– У меня и сейчас плечи и спина болят – – столько на мне народу по очереди перестояло. А вот Галя не стояла… – вздохнул он напоследок.
Миша втянул полной грудью живительный черемуховый воздух и с новой энергией продолжал:
– А Петр Владимирович лежал от окна далеко. Там еще шесть больных было; один мальчик совсем маленький, у него тоже аппендицит вырезали. Петру Владимировичу манную кашу с земляникой есть запретили, и он этому мальчику миску отдал, а цветы у себя на столике в кружке поставил. Он велел нам не ссориться, в дружбе жить и Гальку простить за то, что она в писательском доме ночевала. А теперь Галька такой кошмарный обед приготовила! И что с ней за это на суде сделают – ужас, ужас!
Они приблизились к палаткам.
Суд должен был состояться по тем строжайшим древним законам «Русской Правды», какие были выработаны еще в XI веке при великом князе Ярославе Мудром. В те времена князья, сидя на пне, на колоде или в кресле, сами судили своих провинившихся слуг и могли приговорить их и к смерти, и к отрублению руки, и к штрафу, и к другим наказаниям, а могли и совсем простить.
