Мальчики из блокады (Рассказы и повесть) - Крестинский Александр Алексеевич (онлайн книги бесплатно полные .TXT) 📗
Рядом раздался сдавленный смешок. Та женщина с лейкой стояла, согнувшись над водой в неловкой позе, и, глядя на меня откуда-то снизу, улыбалась жадной перевернутой улыбкой.
Вечером, сидя над учебниками, я отчетливо, громко произнес: "Нет! Нет!" - и сам испугался.
Мама повернула меня к себе и, держа пальцами за подбородок, долго ловила взглядом мои глаза. Чем дольше ей это не удавалось, тем сильней она хмурилась. Наконец сказала:
- Фу, противно! - и отдернула руку от моего подбородка, как отдергивают от лягушки.
Не мог же я сказать ей, что мой крик был как заклинание. Что я так ярко, так правдоподобно увидел в нашей комнате того сержанта, что мне пришлось крикнуть "нет!", чтобы он исчез. Да и вообще, это не я кричал. Это во мне что-то крикнуло.
И я молча склонился над учебниками, чувствуя, как медленно сходит с моего лица краснота. Уши долго еще горели. Я закрывал их руками.
Я был уверен: Люба со мной сидеть больше не станет. Я шел в школу и лениво гадал, кто же теперь мой сосед. Оказалось, мне это совершенно безразлично.
Люба сидела на прежнем месте. Сидела прямо, вонзив острые локти в парту, прикрыв ладонями щеки и глаза. Перед нею лежал раскрытый учебник география.
Я так обрадовался, что она сидит со мной!
- Привет!
Медленно, не поворачивая головы, она вырвала из тетрадки листок (как попало вырвала), быстро написала на нем несколько слов (небрежно, криво написала) и подвинула ко мне, придерживая листок пальцем. Я прочел: "Думаешь не пересела так дружу? Не хочу чтоб трепались вот".
Она изорвала листок на мелкие клочки.
Географию ответила на четыре.
Учительница математики любила неожиданности - на следующем уроке объявила "разведку боем": контрольную, два варианта. Я остро пожалел о прежних временах: Люба по математике шла первой.
Она склонилась над тетрадью, не закрывая ее от меня, и старательно лепила один столбик за другим.
Мои соседи впереди и сзади были так же безнадежны, как я сам. У Любы за спиной сидел Валька Камыш, самый сытый в нашем классе. Он торговал завтраками и обедами, выменивал на них разные вещи.
Камыш толкал Любу:
- Напиши решение... Слышь! А то худо будет...
Он пихал ее кулаком в спину. Она ни разу не обернулась, даже виду не подала.
Учительница сказала:
- Камышов прекрати.
До конца урока осталось минут пять. Камыш понял, что шпаргалки не будет. Тогда он свернул свой листок в трубку, поднес ее к Любиному уху и тихо, отчетливо произнес:
- Ну... отродье! Жить тебе до переменки...
Люба остановилась писать. Я видел, как побелели ее пальцы, державшие ручку. Как выгнулось на бумаге перо "86". Как разошлись его половинки и вонзились в бумагу. Как снова соединились и на бумаге остался след - две черные дырки.
Ручка направилась к чернильнице, вернулась к бумаге и принялась снова записывать ряды четких цифр.
Раздался звонок. Дежурные пошли по рядам отбирать работы. Камыш скомкал свой листок и выкинул в форточку.
Учительница вышла из класса. В ту же минуту Люба обернулась и молча вцепилась в мясистые Валькины щеки. Валька - тоже молча - отбивался. Она пригнула голову, но щек его не выпустила. На глазах Камыша показались толстые слезы.
- Еще, - сказала Люба, - еще.
Он бил ее кулаками по голове и громко плакал. Потом она выпустила его.
Камыш выскочил из-за парты.
- Убью!..
Люба стояла спиной к доске, выставив руку с пером. Узкое белое лицо. Белое и глаз не видно.
Девчонки закричали. Я бросился между Любой и Камышом. Свободной рукой она ударила меня по лицу.
- Психичка! - закричал Камыш. Он боялся. Это все видели.
Какие после этого могли быть уроки!.. Но пришла Амалия Петровна, и начался немецкий. Постукивая сухим кулачком по столу, она что-то шпрехала, пока не поднялся Василиса - хромой Вася Зуев. Осколком снаряда ему раздробило кость. Вася поднялся и сказал:
- На кой мне фрицевский учить, я их ненавижу!..
Амалия взволнованно и долго говорила про Шиллера и Гете, читала стихи по-немецки, но никто ее не слушал, все обсуждали свежую драку, и Амалия не выдержала: хлопнула дверью.
Все валится из рук. Открываю учебник, читаю вслух, но слышу при этом совсем другие слова.
Мне жалко всех - тетю Веру, ее погибшего мужа, Любу, себя, маму... Об отце я не говорю, это особое чувство.
Даже сержанта того мне жалко, хотя какое мне до него дело!
А Шаргородский?..
Шаргородский - мамин начальник. Картавый, квадратный, кучерявый человек, припадающий на одну ногу. Шаргородский вызвал маму в кабинет и сделал ей предложение. Мама хохотала до слез, рассказывая мне об этом. Она стонала от смеха. Так она смеялась только до войны...
Дамочка...
Мама - дамочка?
Мама - в ее порыжевшей демисезонке? В сбитых набок туфлях?
Когда туфли эти стоят в коридоре, они склоняются друг к другу, как те старухи в парке...
Какая отвратительная у нее шляпа. С каким ужасным пером. Какие боты мужские...
Все это я понял внезапно.
...Повеяло легким полузабытым ароматом, словно прошла рядом другая, довоенная мама в чем-то блестящем, струящемся, сладко пахнущем, прохладном на ощупь. И словно вслед ей сказал кто-то: "Смотрите, какая интересная дама..." Голос был оттуда, из тех, давних, времен. Где он звучал, кому принадлежал - не помню...
Пальцы мои вновь ощущают ветхость той почтовой бумаги, затертость ее, хрупкость... А у меня не осталось ни одного письма от отца. Ни одного. Мне он еще не писал писем.
Крашеное перо в шляпе - гадость. Завтра же выдерну!
А если бы она вышла за Шаргородского?..
Мама пришла поздно. Было родительское собрание.
Молча вымыла руки. Не ответила на мое "ну, как".
Я подал чай. Она спросила:
- Ты по-прежнему сидишь с Вороновой?
Зачем спрашивать, знает ведь... Я понял: этот, ненужный, вопрос лишь подход к другому, главному.
- Ну, сижу...
- Не груби.
- И не думаю.
- Опять грубишь.
Ясно: сама ведет к ссоре, чтоб легче выкричаться. Но при чем тут Люба?..
- Что она за девочка? Развязная, очевидно?
Так... Не может забыть встречу у булочной.
- Девчонка как девчонка.
- Что у тебя за тон?
- У меня - нормальный.
- Значит, у меня ненормальный? Выходит, так?
Начиналось воспитание, отвратительное, как зубная боль. Дважды отвратительное потому, что насквозь пропитано притворством. В который раз с брезгливым удивлением вижу, как нормальный человек превращается в в о с п и т а т е л я. Как появляются эти мучительные складки на лбу, эти тягостные морщинки в углах губ, постная мина, занудный тон...
- Достаточно один раз увидеть ее мать...
Вот оно что...
- ...чтобы понять, что дочь...
Недалеко от нее ушла, не так ли?..
- ...недалеко от нее ушла!
Ну вот, так и знал.
- Ты улыбаешься?!
- А что, нельзя?
- Ты наглеешь с каждым днем! Я потребовала, чтобы вас рассадили!..
Зачем, ну зачем она так... Я ведь знаю: она лучше, добрее, мягче этих каменных слов: "наглеешь, потребовала, недалеко ушла".
Я в смятении. Непонятная новая боль раздирает меня. Смешалось все - и жалость, и любовь, и обида, и - страшно сказать - презрение...
- Зря старалась...
- Ты не смеешь... - Она задыхается от ярости, и мне ее не жаль. Она сейчас не видит, не слышит, не чувствует ничего, кроме одного: кроме желания выпустить на волю какие-то тяжелые силы... - Ты не смеешь общаться с этой...
Задохнулась.
С этой! С какой - с этой? С дрянью небось?
Все смешалось во мне, и я закричал:
- И смею! И буду! С кем хочу, с тем и буду! Не запретишь! Они хорошие! А ты, ты... Иди, Шаргородского воспитывай!
Мама ахнула.
Я хлопнул дверью.
Вернувшись домой, я молча ткнулся головой в мамино плечо. Мама не оттолкнула меня. Глаза у нее были заплаканные.
