Старая Крепость (Книга 1) - Беляев Владимир (книги регистрация онлайн .txt) 📗
ПОДЖИГАТЕЛИ
Усатый доктор Григоренко живет в нагорной части города, как раз посредине Житомирской улицы. Это самая лучшая улица города. Она сплошь усажена по обочинам высокими тополями, кленами и желтой акацией. Дом у Григоренко большой, двухэтажный, с башенками, похожий на маленький замок. Он стоит среди деревьев, в глубине двора, огороженного с улицы прочной стальной оградой на гранитном фундаменте. Ограда очень высокая и склепана из стальных заостренных полос, похожих на широкие мечи. С улицы через просветы в ограде, обвитой плющом, можно увидеть, что делается во дворе Григоренко. Многим из нас - и мне, и Кунице, и Сашке Бобырю - очень нравится стучать на бегу по этой ограде палкой. Каждому из нас, кто попадает на Житомирскую, трудно бывает удержаться, чтобы не подразнить усатого доктора. Ох, и здорово звенят эти мечи, если по ним провести палкой! Вся ограда дрожит, поет, а палка знай себе звонко отщелкивает все новые и новые удары. Повернешь с разбегу в переулок, и уж слышно, хлопнула позади дверь. Это выбежал на крыльцо рассерженный усатый доктор. Только ему нас не догнать. Куда там! А еще лучше - нажать беленькую кнопку электрического звонка, которая прикреплена на каменном столбике у ворот. Над звонком прибита блестящая медная дощечка: Мы знали, что доктор любит сам выходить навстречу своим пациентам, и частенько вечерами подбирались к его калитке. Нажмем пуговку, а сами спрячемся за кусты напротив. Сядем на корточки и сидим, затаив дыхание. Открывается в докторском доме дверь, и медленно, попыхивая трубкой, выходит во двор доктор. Подойдет к железной калитке, а на тротуаре-то никого и нет, - ну, он и давай ругаться: - От голодранцы! Ну, если схвачу кого, штаны сдеру! А мы сидим тихонько под кустами, слышим его бас и радуемся. Двор перед докторским домом всегда чисто выметен и посыпан желтеньким песочком. Днем по двору, подбирая зерна, ходят пестрые жирные цесарки и серые породистые куры - плимутроки. Иногда на низеньком деревянном заборчике, который отделяет григоренковский двор от его сада, прислуга выколачивает тяжелые персидские ковры. Пыль столбом подымается тогда над заборчиком и летит в сад, а испуганные куры бегают по двору и кудахчут. Но это летом. А вот ближе к зиме когда, подступают холода и приходит пара надевать зимнюю одежду, горничная доктора выволакивает из сундуков все теплые вещи. Тяжелые касторовые пальто усатого доктора с высокими меховыми воротниками, бархатные и каракулевые манто его жены, сухопарой и злой пани Григоренко, маленькие суконные, подбитые ватой и отороченные белым барашком пальтишки Котьки и его серые форменные шинели - все это развешивается в такие дни на деревянном заборчике. А шинелей у Котьки три - одна старая, осталась еще со второго класса, и две совсем новые, шитые у портного Якова Гузарчика. Вынесет прислуга всю зимнюю одежду на заборчик и рядом пса на цепь сажает. А пес-то, пудель - кудрявый, уши висячие, - дурной такой: мы стоим, бывало, около забора, в щелки заглядываем, а он хоть бы тявкнул. И все пальто, шубы, шинели, будто снегом, посыпаны нафталином. Запах от этого нафталина на всю Житомирскую. Идешь по аллее Нового бульвара, и если почуял запах нафталина, так и знай: у доктора в усадьбе зиму встречают. Я ни разу не был в доме Григоренко, но Петька Маремуха рассказывал, что, кроме мраморной лестницы на второй этаж, есть еще и вторая, витая железная лестница, по ней можно забраться в маленькую комнатку, которая устроена в куполе самой высокой угловой башенки. В этой комнатке узкие, как в крепости, окна, и летом в ней бывает очень жарко. Недаром никто там не живет, только сушит в ней Григоренко груши и яблоки из своего сада и грибы. А сад в докторской усадьбе не маленький. Начинается он сразу же за низеньким деревянным заборчиком и тянется вниз, к Новому бульвару. С проулка он тоже огорожен дощатым забором. В саду между деревьями разбиты клумбы, на них цветут резеда, анютины глазки, желтые ноготки и душистый табак. А над клумбами на тонких круглых палках насажаны стеклянные разноцветные шары. Что ни клумба, то другой шар. И каких только шаров нет! Темно-зеленые, красные, синие, оранжевые, голубые, ярко-желтые. Все они блестят, переливаются, и когда в ясный день луч солнца, пробившись сквозь густую листву сада, упадет на такой шар, он так и запылает, заискрится, а в шарах потемнее, как в зеркале, станут видны деревья, соседние клумбы и открытая веранда докторского дома. Недавно, когда я с конопатым Сашкой Бобырем заходил к Лазареву, Сашка бросил через григоренковский забор камень и угодил в самый близкий, светло-синий шар. Шар лопнул, точно электрическая лампочка. Григоренко вместе с горничной гнался за нами до самого бульвара и остановился только перед канавой, через которую ему трудно было прыгнуть. Ох и кричал же он тогда! Мы были уже у самой скалы, а все еще слышали его крики: - Босота! Рвань голодная! Воры!
Мы подошли к докторскому саду со стороны Нового бульвара. Сквозь щели забора пробивался свет. Мы подкрались к забору. Я первый прижался к щели между двумя досками и увидел освещенную веранду. У доктора гости. И какие! Около низенького каменного барьерчика на веранде стоял ломберный столик для карточной игры За столиком друг против друга расселись доктор, его жена, худая пани Григоренко в темном блестящем платье, наш бородатый директор Прокопович и кто, думали бы вы, четвертый? Рыжеволосый поп Кияница! Кого-кого, но Кияницу я никак не думал увидеть у Григоренко. Возле застекленной двери, ведущей с веранды в дом, на высокой тумбочке горела тяжелая лампа под розовым абажуром. Доктор с гостями играл в карты. Возле каждого - мелок: они записывали мелком, кто у кого сколько денег выиграл. Поп Кияница сидел глубоко в кресле, протянув под столом свои длинные, обутые в скрипучие чеботы ноги. Он даже рясу расстегнул от волнения, видно, очень старался обыграть усатого доктора. Прокопович сгреб со стола колоду карт. Записав что-то мелком на сукне, он перетасовал карты и ловко разбросал их одну за другой доктору, его жене и попу. Доктор Григоренко сложил свои карты веером. Я увидел, как сверкнуло на его толстом пальце обручальное кольцо. Он почесал картами нос, подмигнул сидящему сбоку попу и гулко, на всю веранду, пробасил: - Пики! А где же Котька? Ага, вот он где! Через застекленную приоткрытую дверь я увидел, как он шнырял по гостиной в своей гимназической курточке. Мне была хорошо видна обтянутая красным плюшем мебель докторской гостиной: низенькие мягкие кресла, кушетка, маленький столик на бамбуковых ножках. Котька взял с этажерки какую-то толстую книгу и сел на кушетку. Прошла через гостиную горничная, неся перед, собой тяжелый дымящий самовар. Она понесла его в столовую. Скоро, наверное, туда же уйдет чаевничать доктор со своими гостями. - Отойдем! - прошептал Куница и потянул меня за полу рубашки. Мы перешли на другую сторону проулка. Отсюда тоже можно было разглядеть, что делается на докторской веранде. Вон, согнувшись над картами, сидит доктор, а наискосок от него трясет своей бородой Прокопович. Он опять что-то записывает мелком на сукне. Видно, снова выиграл. Какой он сейчас тихий, ласковый, а вчера орал на меня, ничего слушать не хотел! Ясно, он будет заступаться за Котьку, раз обыгрывает его отца. Я следил за всей этой компанией и еще больше ненавидел усатого доктора и его приятелей. Ведь этими толстыми, мясистыми руками еще сегодня утром доктор Григоренко там, в крепости, трогал стынущие веки застреленного человека, которого он сам же выдал петлюровцам. Как он мог теперь шутить, спокойно смеяться, играть в карты? Юзик Стародомский, тоже не отрываясь, глядел на веранду. - Подождите меня тут, - вдруг, повернувшись к нам лицом, сказал он и, мигом перепрыгнув через глиняный лазаревский заборчик, исчез в темноте. Скоро Куница появился, держа в руках четыре квадратные черепицы. Я знаю, откуда их он выдрал: такими красными черепицами огорожены лазаревские клумбы. - Бубны! - донеслось с веранды. - Вот постойте, мы дадим вам сейчас бубны! Одну черепицу Юзик протянул Маремухе, другую мне, Мы вышли на середину проулка: отсюда сподручнее бросать! Я видел покатую крышу и головы сидящих за ломберным столиком. Кто-то засмеялся. Должно быть, поп. Скрипнул стул. Зазвенела посудой горничная. Я слышал стук своего сердца. Ноги у меня были легкие-легкие. - Бросаем? - заглянул мне в глаза Куница, Отступать некуда. Кивнув головой, я размахнулся. Куница бросил раньше меня. Рядом, совсем над ухом, засвистела его плитка. Он послал вдогонку вторую - слышно было, как, пробивая листву старой яблони, все они с треском и звоном упали на веранду. Я видел - покачнулась и ярко вспыхнула лампа. Отсвет пламени длинной полосой пробежал по саду, точно погнался за кем-то. Должно быть, мы разбили стекло. Женский крик: "Пожар! Горим!"- провожает нас. А мы, не чувствуя под ногами ни круглых булыжников, ни проросшего в них влажного подорожника, задыхаясь и толкая друг друга, мчимся к заветной бульварной канаве. Перепуганный Петька Маремуха подбежал к нам уже на бульваре. По аллее бежать опасно: можно наткнуться на петлюровский патруль. Мы свернули влево и осторожно, вытянув, как слепые, руки, ощупывая каждое встречное дерево, стали пробираться к скале. И только под самой скалой, возле белой тропинки, которая, извиваясь вдоль обрыва, ведет к центру города. Куница остановил нас. Мы упали на траву. Вокруг темно. Очень темно. - Кто кричал "пожар"? - спросил у меня Маремуха. Не отвечая, я думал: "Ну и кашу мы заварили! Теперь, если Петька выдаст нас, все пропало! А вдруг в самом деле от разбитой лампы загорелся дом Григоренко?" Я очень ясно представил себе, как багровые языки огня, извиваясь, лижут стены докторского дома, потихоньку поджигают деревянную крышу веранды, пробираются через оконные рамы в дом... А вокруг бегают испуганные доктор с женой, Котька, Прокопович, поп в длинной рясе и швыряют в огонь что попало: вазоны с цветами, стеклянные шары, садовые лейки... Но унять огонь нельзя. Дом пылает все больше и яростнее. Трещат балки, крыша с грохотом валится вниз, и вместо красивого, похожего на маленький замок дома остается груда дымящихся развалин. А утром по всему городу нас, поджигателей, разыскивают вооруженные пикеты петлюровцев... Отдышавшись, мы тихонько побрели в город. Вышли на Тернопольский спуск. Всюду погашены огни. Белая мостовая тянулась вверх, к Центральной площади. Пивная Менделя Баренбойма была закрыта длинной гофрированной железной шторой. Тихо. Никого. Лишь далеко за мостом стучали шаги какого-то запоздалого прохожего. Я подумал: "А что, если пойти к городской ратуше?" Там вверху, в будочке, день и ночь сидит дежурный. Если в городе пожар, он дает сигнал. Тогда сразу начинается суета, под ратушей открываются широкие двери пожарной команды, на улицу вылетают, стуча копытами, серые кони, запряженные в платформы с насосами и красными бочками. А на линейках мчатся пожарные с блестящими топориками. Непременно надо подойти к ратуше. Если у Григоренко загорелась веранда, дежурный обязательно заметит огонь. Мы делаем круг и подходим к ратуше. Двери пожарной команды закрыты. Минут десять мы ждем у ратуши: вот-вот раздастся оттуда, сверху: "Пожар! Горит!" Но там тихо. Сидит в будочке над сонным городом одинокий пожарник, считает от скуки звезды и, должно быть, ничего, кроме крыш, мокрых от росы, да пустых улочек, не видит. Большие стрелки на часах ратуши показывают пол-одиннадцатого. Ой, как поздно! Тетка, наверное, уже легла и калитку закрыла... Калитка в самом деле была на замке. Во двор я попал, перебравшись через забор. Тетка открыла мне дверь и сразу же, не спросив, где я был так поздно, легла снова спать. А я долго не мог уснуть. Мне казалось: вот-вот придут за мной петлюровцы и потащат меня в тюрьму. А самое главное, ведь защищать-то меня будет некому. Вот если бы дома был отец - другое дело. Но отец далеко.
