Кащеева цепь - Пришвин Михаил Михайлович (книги полностью TXT) 📗
Под вечер странно стали смыкаться впереди берега, кажется кончилась река, вот-вот лодка в берег уткнется, а смотришь — опять берега широко расступаются, проехали, и опять смыкаются, будто хотят лодку взять в плен. Позднее все стало как будто ловить лодку: тростники, кусты, деревья, но она все шла и шла по течению, и только это казалось, будто лодка стоит и вокруг все идет к ее окружает.
В темноте ночью, еще больше, чем днем, несметною силой шел перелет: прямо над самыми головами со свистом проносились чирки, кулики разных пород, тяжело шли кряквы и часто шлепались в воду на отдых. Дикие гуси возле самой лодки иногда спускались всем кораблем, кричали, хлопали крыльями так близко, что брызги летели в лицо. Как хорошо было все это слушать, притаив дыхание, в надежде, что глаз каким-нибудь чудом в темноте рассмотрит и можно будет пальнуть из ружья.
Но холод осенней ночи пробирал все больше и больше, и особенно плохо было ногам в сырой, чуть-чуть подтекающей лодке. Попробовали саблями нарубить тростнику, сложили его на дно лодки, легли, но сырость и холод мешали. Если бы на берегу костер развести! Но условились в первую ночь не разводить огня и не выходить на берег, догадываясь, что Крупкин будет ловить, и так он по огню сцапает, что и за ружье не успеешь схватиться, это нельзя. И что это: сон, бред или явь? Слышно Курымушке самому себя, как сопит , и как зубы вдруг будто сорвутся и начнут сами так яро стучать друг о друга, а на берегу все время без перерыва где-то по самому близкому соседству дикие утки между собой переговариваются, и, — что делает этот полусон! — понятен бывает их разговор. Одна говорит: «Пересядь сюда, нам будет потеплее», — другая: «Убирайся с моего места, я тебя не просила, вот еще!..» И так у них всю ночь: то кто-нибудь недоволен, а то вдруг лисицу или хорька почуют, и сразу все заорут так, что и мертвый проснется. Много разных снов ярких видится, что вот хоть рукой ухвати. Так увидал себя Курымушка на теплой чистой постели, и голова его лежит на пуховой подушке в белой наволочке; вот это настоящее было видение и открытие, — никогда в жизни ему не казалось, что так хороша может быть обыкновенная подушка, какая бывает у всех, на каких теперь все, все люди спят в городах и в деревнях, в богатых домах и в бедных.
Ужасный утиный крик перебил его сон. Он проснулся, понял, где он, но подушка так и осталась неотступным видением. В эту самую минуту слышит он у самого своего уха шепот Ахилла:
— Отпустите меня!
«Куда?» — хотел спросить Курымушка, но вместо звука вылетел с яростью треск зубов, челюсть о челюсть.
— И у тебя зубы трещат, — сказал Ахилл. — Ты их рукой придерживай, как я.
Курымушка попробовал, и, правда, вышли слова:
— Куда тебя отпустить?
— Я по бережку тихонько пойду, согреюсь как-нибудь и дойду.
— Куда ты дойдешь?
— Домой.
— До-мой! Ах, ты...
Не то было главное обидно, что вернуться задумал, а что мог себе представить, будто это так близко, что вернуться можно. Курымушке было, будто он уже и в Азию приехал.
— Баба, баба! — повторил он со злостью.
— От бабы бежал и к бабе тянет его, — сказал Рюрик.
— Ну, не буду, ребятушки, не буду, — спохватился Ахилл и, отпустив челюсть, затрещал зубами, будто фунтами орехи посыпались.
— Ишь сыпет, ишь сыпет! — засмеялись товарищи.
А Курымушке скоро опять подушка привиделась, и он стал с этим бороться, но только напрасно, — чем больше он ее отвергал, тем ярче она вновь показывалась: небольшая подушка, такая же чудесная, как на подушке чудесной снилась когда-то страна голубых бобров. Но вот между утками и гусями пошли совсем какие-то иные разговоры.
— Ты знаешь, о чем они сейчас говорят? — спросил Рюрик.
— Не знаю, а что-то случилось, и по всему берегу одно и то же.
— Это значит — скоро рассвет.
— А как будто еще темнее стало: звезд не видно.
— Всегда перед самым рассветом темнеет, и звезды скрываются: меркнет. Я много с отцом ночевал на утиных охотах: всегда меркнет.
Правда, скоро стало белеть. Теперь не страшно и костер развести. Вот вспыхнуло на берегу маленькое пламя, на востоке начался огромный пожар, и потом, когда солнце взошло, как добродушно оно встретило это маленькое человеческое пламя, и как вкусен был чай с колбасой, и какая радостная сила от солнца вливалась в жилы: этой силой опять все живое поднималось и летело на юг, в теплый край.
— Гуси, гуси летят!
— А там смотри, что там?
— Тоже гуси.
— А там?
— И там гуси.
— Ложись на землю, готовь ружье, кряквы летят.
— Стреляй!
Одна шлепнулась, другая подумала, споткнулась и тоже упала.
— А ты, дурак, хотел к бабам идти!
— Дурак я, дурак!
На охоте всегда так: нужно одну только удачу вначале, и потом пойдет на весь день, будто каждая новая минута готовит новый подарок. Так прошел этот прекрасный день, и ночь прошла у костра в тепле, на сухом тростнике. И еще одна утиная ночь. В полдень третьего дня путешественники услыхали далеко на берегу колокольчики.
— Не становой ли нас догоняет? — спросил Курымушка.
— Очень просто, — ответил Рюрик. — Вот сейчас я это узнаю, он нам кум. Кроме шуток, с отцом ребят крестил, приятель отцу: кум.
Было там на берегу высокое дерево. Рюрик вышел на берег, взобрался на самый верх.
— Ну что, видно?
— Видно, едет шарабан.
— Становой?
— Не знаю, не разберу.
— Скорее же разбирай. Ну?
— Разобрал: становой!
И так он это спокойно сказал, будто в самом деле он своего кума встречает.
— Скорей же слезай!
— Подожди: за ним в телеге два полицейских.
— Слезай же, слезай! Эта за нами!
Но Рюрик слезал не так, как хотелось Курымушке, и Ахилл равнодушно смотрел.
Курымушка вспыхнул от злости, но вдруг ему пришла одна мысль.
— Он нас не поймает, — сказал Курымушка, весь просияв, — слушайтесь только меня. Вытаскивай живо лодку на берег.
— Как вытаскивать, что ты? Удирать надо.
— Вы-тас-ки-вай!
Послушались, вытащили на берег лодку.
— Перевертывай вверх дном.
Тут все и поняли: под лодкой пересидеть станового. Выбили живо лавочки, нос пришелся как раз в ямку из-под камня, и лодка плотно закрыла путешественников.
Колокольчики все приближались. Вот если бы мимо промчался! Но нет, колокольчики затихли, и голос послышался:
— Едрёна муха! Зачем тут лодка на берегу? Стой-ка, я посмотрю.
Подъехали полицейские.
— Это их лодка! — сказал становой. — Только где же они сами?
— В деревне, ваше благородие, — сказал полицейский, — они там, наверно, заночевали, отдыхают, как-никак, а ночки зябкие.
— Ну, вы поезжайте в деревню, а я вот здесь вас подожду и закушу. Еремей, привяжи коня к дереву, Кузька, подай сюда из шарабана кулек.
Полицейские уехали. Становой вытащил из кулька четверть с водкой, поставил на дно и подумал, удивился: «Ночью дождя не было, а лодка мокрая».
— Вот едрёна муха! — сказал он.
Выпил чайный стакан, закусил, посмотрел следы на траве, как они все выходят от воды и уходят под лодку... И запел почему-то:
Чижик, чижик, где ты был?
На Фонтанке водку пил...
Выпил стаканчик, выпил другой и вдруг заплясал, припевая:
Выпил рюмку, выпил две
Зашумело в голове.
— Молодцы, — сказал он вслух, — взяли себе да и поохотились, самое время: осень, перелет. Вот как найду их, так им дня три еще дам пострелять.
— Слышишь? — шепнул Рюрик Курымушке. — Надо бы сдаваться.
— Да, надо бы, — шепнул и Ахилл.
В ответ Курымушка ткнул в нос сначала одному, потом другому.
— Вот как поймаю, — продолжал становой, — прежде всего им водочки, ветчинки, чайку с французской булкой, а потом с ними на лодке дня на три зальюсь, будто их все ловил: отпуск себе устрою. А то и неделю промотаемся, надоели мне эти черти — конокрады.
Рюрик тихонечко пальцем тронул Курымушку, а тот ткнул его в бок кулаком.
