Мой марафон - Хазанов Юрий Самуилович (е книги TXT) 📗
В стрелковой секции он подружился с Витей Шориным. Они и раньше учились в одном классе, но почти не разговаривали. Если не считать за разговоры несколько фраз, вроде таких: «Ну, ты!» — «А ты?» —«Ты чего?» — «А ты чего?» — которыми иногда они обменивались в классе или в коридоре.
Витя говорил, что больше всего на свете любит дружить. Всегда любил дружить, даже в детском саду. Ведь дружба — самое главное, скажи? Ради неё можно всё-всё сделать... Что это за друг, если на него положиться нельзя?!
Так говорил Витя, и его слова не так уж расходились с делом. Он мог, например, когда гуляли во дворе, спросить Гришу:
— Хочешь, руку порежу? Скажи!
— Зачем? — говорил Гриша.
— Ну, хочешь? Скажи!.. Слабо?!
— Ну...— говорил Гриша.
И Витя вынимал перочинный ножик и резал себе палец. Не очень сильно, но до крови.
Гриша рассказал Вите про тир, и они стали ходить туда вместе. Только у Вити реже срывались со своих насиженных мест кролики, зайцы и утки. И на занятиях секции он тоже стрелял хуже Гриши.
— Ничего, догоню,— сказал он как-то.— Это потому, что ты раньше начал. Если бы я столько ходил в музыкальную школу, давно бы чемпионом стал.
— Надоела эта школа,— сказал Гриша.— Хоть бы скрипка сломалась, что ли!
— Хочешь, сломаю? — спросил Витя.— Скажи!
— Ну что ты...
— Хочешь? Скажи!.. Слабо?!
— Ну...
И тут Витя выхватил у Гриши футляр, раскрыл его и вытряхнул скрипку. Как буханку хлеба из авоськи. Как пенал из портфеля. Она упала на камни, отрывисто тренькнула, словно кто-то сыграл пиччикато...
— Зачем?! — крикнул Гриша. Он нагнулся и поднял скрипку.— Кто тебя просил?
— Сам же сказал. Ну, заплачь!
А Грише казалось сейчас, что сломанная скрипка — это какое-то хорошее животное. Вроде той пушистой кошки, которую убили ребята на соседнем дворе. Она умирала молча, отвернувшись от всех, только сильно подымались бока и подрагивал пушистый хвост. А потом она крикнула отрывисто... пиччикато... и сломалась, то есть умерла.
Грише и правда хотелось плакать.
— Сам ведь просил,— повторил Витя.
Гриша положил скрипку в футляр («Как в гроб»,—подумал он) и пошёл домой.
А потом целую неделю, пока его ругали за «дырявые руки» да пока собирались купить новый инструмент, он блаженствовал и совсем забыл и про кошку, и про скрипку.
С Витей они сидели теперь за одной партой и вообще почти не расставались: вместе играли, разбирали марки, изобретали вечный двигатель.
Гришина мама была даже недовольна, что Витя так часто у них бывает. Во-первых, урокам во вред, а во-вторых, лишняя пыль и грязь. Больше всего Гришина мама боялась пыли и инфекции. Поэтому она обжигала или обдавала кипятком всё, что можно было: хлеб, яблоки, огурцы, клубнику... Целыми днями ходила она с тряпкой и суконкой и если не стирала пыль, то натирала пол. Или наоборот.
...Контрольная по алгебре была, как всегда, неожиданна. Хотя учитель и предупредил о ней за три урока, но всё равно грянула она как гром среди ясного неба. Во всяком случае, для Гриши. Поэтому не удивительно, что он вынужден был, хоть ему и очень не хотелось, проверять своё решение у соседа и подгонять под его ответы. Не удивительно, что учитель сделал ему несколько замечаний и даже пригрозил совсем не взять работу.
Потом, когда раздали контрольные, Гриша увидел, что у него двойка. Противная — с маленькой головкой и длинной шеей. Похожая на красного жирафа.
— Почему? — спросил Гриша.
— Потому что списал у соседа,— сказал учитель.— Прямо вместе с его ошибками.
— Я не списывал,— сказал Гриша.
— По-моему, ты что-то путаешь,— сказал учитель.
— Он не списывал.— Это Витя сказал.— Я сам у него списал.
— Ты уверен? — спросил учитель.
— Уверен.
— Тогда верните, пожалуйста, работы. Я поменяю отметки. Вите Шорину — два, а Грише...
— Он у меня не списывал! — крикнул Гриша.— Я сам...
— В общем, вы как-нибудь разберитесь,— сказал учитель.— А отметки пока останутся прежние...
Шли дни. Луна по-прежнему нарождалась в начале месяца, к середине раздувалась в шар и потом постепенно опадала и уменьшалась, как будто из неё выпускали воздух. Ненавистный будильник по-прежнему отсчитывал минуты и часы и, когда добирался до семи утра, верещал отвратительным голосом. Гриша и Витя по-прежнему проводили много времени вместе, занимались в секции и были частыми гостями в тире (он у них назывался «тир на весь мир»). И по-прежнему Гриша учился играть на скрипке. И страдал. А Витя не мог видеть его страданий.
— Ну, хочешь, опять сломаю? — говорил Витя.— Скажи!
— Новую купят,—отвечал Гриша.
— Тогда потеряй! Хочешь!
— Всё равно купят.
— Ну, тогда... хочешь, я тебе руку вывихну? Скажи!
— Ещё чего! Придумал...
— Или палец! Хочешь?
— Себе вывихни.
— Да понарошку! А я буду свидетелем!
Но Гриша не шёл на такие решительные меры. Он действовал по методу «не мытьём, так катаньем» — просто плохо занимался, иногда прогуливал...
В школе дела у него шли несколько лучше, но особенно хорошо было со стрельбой. Он уже сдал норму на второй разряд, выиграл первенство школы и готовился к районным соревнованиям.
А Витя? Витя отставал от него в стрельбе всё больше и больше и немного обижался. Всё чаще называл он Гришу чемпионом, а значит, даже и злился.
И вот как-то сбылось Гришино желание: он упал с Витиного велосипеда и повредил руку. Собственно, сильнее он повредил ногу — на ней был синяк огромный, как Каспийское море в школьном атласе,— но руку он тоже ушиб.
— Перевяжем руку,— сказал Витя.— А ногу оставим, пускай все глядят. Ты говори, что рука ещё хуже, поэтому и перевязал.
Гришина мама всё равно велела развязать, чтобы посмотреть, но Гриша сказал, что хотя ничего и не видно, зато болит так, что смычок, то есть ручку, ни за что не удержать. Наверно, у него перелом, то есть вывих... то есть растяжение.
Мама долго растирала ему руку, потом сделала компресс, а через три дня всё-таки пошла с ним к врачу, потому что нога зажила, а рука — никак. Врач сделал рентген, выписал мазь и сказал: пусть Гриша приходит через день на кварц и на массаж. Хуже не будет.
Гриша с удовольствием его послушался. К врачу ходить — не на скрипке играть.
Руке и правда хуже не было. Даже лучше нажимал на спусковой крючок — потом, на районных соревнованиях, где Гриша занял первое место.
А Витя совсем обиделся. Как будто Гриша виноват... Как будто он нарочно хорошо стреляет...
Однажды, когда возвращались с тренировочной стрельбы, Витя сказал:
— Как по-твоему — списывать очень нехорошо? Только без смеха.
«Без смеха» да ещё сразу ответить было трудно. К счастью, они в это время стали переходить улицу. На другой стороне Гриша сказал:
— Смотря как. Если всё списывать, конечно, нехорошо. А если всё равно знаешь, а только так, для точности,— дело другое.
Витя помолчал и потом спросил:
— Значит, если... ну... ответ почти сходится... Разница там на десять или пятнадцать... Тогда ничего?
— Что «ничего»? — спросил Гриша.
— Ничего, если другой подскажет?.. Поможет?.. А?
— Ничего,— сказал Гриша и с удивлением поглядел на Витю: что это он, вроде даже заикаться стал?
— Мне в пятницу на разряд стрелять,— сказал Витя.— Придёшь мишени менять?
— Ясно,— сказал Гриша.
И тут Витя сказал быстро, как будто хотел поскорей отделаться от своих слов:
— Ты, когда в блиндаже будешь, возьми мишени две-три с десятками и девятками, а потом сунешь их вместо самых плохих. Я ведь могу хорошо стрелять, только вот разволнуюсь и срываю... Сделаешь?
— Ой, что ты! — сказал Гриша.— Как же?..
— «Как же! Как же»! Сам говорил, что если всё равно человек знает, то подсказать можно... А ведь это что? Самая обыкновенная подсказка. Только не в тетрадке, а на мишени. Ну?
— Не знаю,— сказал Гриша.
— Чего тут знать? Если хороший товарищ, то сделаешь. А если трус...
