Похищение в Тютюрлистане - Жукровский Войцех (читать книги полностью .TXT) 📗
— Спасибо, тётка, — засмеялся цыган, — теперь они у нас в руках!
Свистнул бич, и клячи кряхтя потащили фургон вверх и крутому склону.
— Мы их поймаем, свяжем и выдадим королю, — это они будут похитителями детей! Понимаешь, они пойдут на виселицу, а я получу награду!
Цыган сунул в рукав нож и тряхнул ветхими вожжами.
— Но, вио! хэтта! мои рысачки!
Друмля серебристо рассмеялась, услышав этот коварный план. «Я горжусь тобой, папа», — шепнула она. Цыганка схватила гитару и, ударив по струнам, запела:
— Только в Тютюрлистане! Только в Тютюрлистане! — закричали какие-то птицы, скрытые от глаз в ветвях придорожного кустарника.
Родословная Мышибрата
— Теперь нам уже никто не поверит, — вздохнула Хитраска.
— Раз мне не поверили, так уж не поверят, — сетовал Мышибрат.
— Друзья! Есть один выход: нужно отвести Виолинку к самому королю, — любящее сердце отца наверняка узнает.
— А я не пойду, — крикнула королевна, — я никому не покажусь в таком виде! Вы — самая подходящая для меня компания! — Она с отчаянием подумала о злорадных перешёптываниях и слезливых поцелуях придворных дам, которые расчувствуются над ней и тут же, прикрыв лицо веером, многозначительно посмотрят друг на друга и ехидно улыбнутся.
Нет! Нет, она была слишком горда, чтобы возвращаться обезображенной чарами. Девочка не понимала, что красота тела преходяща, что она исчезает со временем, а вечными и несокрушимыми являются ясность души и доброта сердца, которые даже позднюю старость делают прекрасной.
День был напоён светом; с каждой минутой усиливалась жара. На полинялом, ушедшем ввысь небе кружил чёрной точкой ястреб-разведчик. Неподвижные деревья стонали от зноя, песок обжигал ноги.
До Тулебы оставалось целых два дня пути, а у друзей не было никаких запасов; жадный Завтрак отобрал у петуха последние три дуката, отложенные на чёрный день. Их обобрали до нитки, перерыли все вещи, а у Хитраски сорвали даже бант с хвоста.
Путников ожидала тяжёлая дорога, потому что они должны были выпрашивать пищу и ночлег, но не все двери открыты, не везде выносят кусок хлеба. Часто у них перед носом хозяйка захлопывала калитку и со злостью говорила: «У меня для вас ничего нет, бродяги… — а потом лицемерно добавляла: — Идите дальше, идите, пусть вам поможет бог!»
Друзьям приходилось туго, но они были мужественны. Хотя мальчишки свистели им вдогонку, кривлялись, передразнивали воинственный шаг петуха, кидали в путников комья земли, хотя собаки рвались с цепей и рычали: «Бррродяги, бррродяги! — или оскорбительно лаяли: — Хам! хам! хам!»
Наши знакомые медленно шли по деревне в полосатой тени плетней, брели вдоль запылённых садов, засаженных мальвой и ноготками, покорно стояли у заборов и порой находили ласковый приём, приветливую улыбку. В одном месте им давали ломоть хлеба, в другом — кусочек сыру, в третьем не пожалели для них кринки молока.
— Я не пойду дальше, — бормочет сухими губами королевна, — я больше не могу…
Солнечные искры жгут. Птицы замолкли. Воздух трепещет и дрожит над тёмной полосой чащ Столесья. Тени стали совсем маленькими, охотнее всего они укрылись бы под ступнёй, но песок раскалён, как сковородка, и тени бегут сбоку, напрасно ища убежища.
— Собери все силы, — уговаривает петух, — это для тебя же нужно.
С каким удовольствием путники улеглись бы под сенью придорожных деревьев, в высокой траве, и смотрели бы в небо, куда улетают взгляды и летят так высоко, так далеко, что уже забывают вернуться в маленький зрачок!
Но в Блабоне тоскует в ожидании король Цинамон и рыдает по ночам королева Цикута.
Напрасно привозят новых фальшивых королевен. Каждую минуту вскакивает король, введённый в заблуждение голубым платьицем, веером и золотыми туфельками с брильянтовыми пряжками; протягивает руки королевне и лепечет сквозь слезы: «Дочурка!»
Королевны-самозванки вместо того, чтобы подбежать к родителям, повиснуть у них на шее и закричать: «Мама! Папочка!» — приседают согласно придворному этикету и, ослеплённые роскошью, шепчут: «Ваше величество!»
И король приказывает прогнать их. Он стоит у окна, ласточки снуют под крышей, мелькают в лазури, звенят, слетаясь на стены древней крепости, где каждая щёлочка скрывает в себе лакомый кусочек. Смотрит король на солнечный парк, на сады, полные цветов, и беспокойно дёргает резинку от короны, стучит скипетром в каменную стену и в забывчивости отирает портьерой набегающую слезу. За окном, подгоняемые писком птенцов, носятся и носятся ласточки.
А далеко по песчаной дороге бредёт маленькая королевна и слушает рассказ Мышибрата, позабыв о зное и усталости. Вы можете не верить. Но послушайте, о говорил Мышибрат.
— Нас родилось трое. Прежде чем я открыл глаза, я услыхал, как плещутся о покрытые тиной брёвна воды Белкотки. Моя мать старалась нас спрятать, но старый мельник Сито выследил наше убежище, и я почувствовал, как его мозолистая рука шарит в сене. Я глубоко зарылся в сено и не слышал криков брата и сестры, потому что вода хлынула на колесо, закрежетали жернова, затарахтели сита, вся мельница так затряслась, что из щелей начала бить мучная пыль. Поздно ночью мама пошла на берег, она бродила в камышах и звала детей. Хотя она мне ничего не сказала, я догадался об этом: весь мех был мокрым от росы. Белкотка не вернула своих жертв, она тихо лизала буковые желоба и плескалась о свои плотины. Мать крепко обняла меня. Мой брат и сестра трагически погибли, так и не увидев света.
— Ах, бедняжки! — тяжело вздыхает лиса, а петух прибавляет шагу.
— Быстрей, не отставайте! — подгоняет он друзей, пыаясь за воркотнёй скрыть своё волнение.
— Когда я вернусь в Блабону, я попрошу папу, чтобы он открыл приют для всех беспризорных котят, — говорит Виолинка.
Смотрите, посреди дороги лежит на спине божья коровка. Она шевелит лапками, она зовёт на помощь.
Виолинка наклоняется и, отерев с насекомого пыль, кладёт жучка на ладонь.
— Я думала, что это кусочек коралла, — шепчет королевна…
На спинке у божьей коровки три пятнышка. Она бежит по руке Виолинки, кружит на одном месте, забирается на безымянный палец и раздвигает спинку, словно женщина, которая поднимает юбку, когда хочет перескочить через лужу.
говорит вместо Виолинки Мышибрат.
Божья коровка взлетает, делает круг над Хитраской и садится к ней на ухо. Хитраска трясёт головой и вдруг слышит шопот: «Без вашей помощи я бы погибла от зноя, благодарю вас от всей души, вы увидите, что я еще пригожусь вам, не будь я Точкой».
Она взлетает выше. Друзья следят за ней, запрокинув головы, до тех пор, пока божья коровка не растворяется в выцветшей голубизне.
— Я уже не вижу — говорит петух: — солнце слепит мне глаза.
Друзья идут дальше.
— От этого горя моя мама уже не оправилась, — продолжает Мышибрат. — Она часто вскакивала по ночам, ей слышался плач ребёнка… Она садилась на помост и рыдала, глядя на луну.
Белкотка напоминала серебряное зеркало, порой только сомы подплывали к шлюзу, притрагивались усами к доскам, стояли с минуту в задумчивости и пропадали в яме под колесом.
Однажды ночью мать крепко меня поцеловала и, перекрестив, ушла в иной мир искать погибших малюток.
Мой отец, известный на всю окрестность Мышелап Мяучура, любил ходить в корчму, стоявшую на перекрёстке. Папа возвращался оттуда поздно ночью, а иногда и на рассвете. Он нетвёрдым шагом, зачастую его ухо было разодрано в пьяной драке. Растроганный моей заброшенностью и одиночеством, он снимал с гвоздя гитару и пел на крыше серенаду. Чаще всего это было ранней весной. Я как сейчас вижу его, — обычно он стоял, выгнув хвост, на фоне тёмнокрасной луны; гитара звенела, и отец пел с вдохновенным выражением на морде, шевеля серебрящимися в лунном свете усами. Восхищённые сомы аплодировали, ударяя в плавники. Тихо капала вода, стекая с остановившегося колеса, очарование разрушал мельник Сито, который выбегал в полушубке, наброшенном на ночную рубашку, и, шлёпая босыми ногами по помосту, бросал в отца старой гирей или поленом и при этом отвратительно ругался. Он размахивал руками, как ветряк, и его тень, падая на воду, доставала вершины чёрных ольх и пугала рыб и лягушек. В конце концов, не в силах прекратить песни, он пускал мельницу и заглушал наши жалобные сереады шумом и грохотом воды.
