Стража Лопухастых островов (сборник) - Крапивин Владислав Петрович (список книг .TXT) 📗
— Хватит цепляться за этот металлолом. Никто не отберет… Только не вздумай больше укладывать такую жуть с собой в постель….
Тетя Тома тем временем нашла ключи, крутила их на пальце. И тоже смотрела на несчастного соседа.
— Яночка, их обоих нельзя таких в постель… Ну-ка, пошли… — Она вдвинула Васю в ванную, сдернула с него перемазанную майку — оказалось, что и под ней, на животе, ржавые следы. Тетя Тома жесткой горячей мочалкой вымыла Васе живот, колени, щеки. Затем той же мочалкой, под тугой струей отмыла колесо. Пыльная резиновая шина заблестела как новенькая. На ободе проступили следы голубой эмали, на втулке — остатки никелировки.
Вася тянул к своему сокровищу пальцы.
— Подожди. Где-то есть у меня подходящая тряпица… — Тетя Тома достала из шкафчика старую наволочку. — Вот, будет твоему колесу одежка. Ну-ка, толкай…
Упакованное в наволочку Колесо Вася опять прижал к ребристой груди. Тетя Тома тяжелой, как ватная подушка, ладонью провела по его торчащим белобрысым прядкам.
— Горюшко ты луковое… Можешь укладывать свою радость хоть под одеяло, хоть под подушку. Нету на нем теперь ни одного микроба.
Мама до этой минуты молча и виновато смотрела на сына и на тетю Тому. А сейчас спросила:
— Тамара Петровна, может быть, еще в целлофановый пакет?
— Нет! — вскинулся Вася. — Пакет же не пропускает воздух! Как оно будет дышать?
Мама в тихой панике глянула на соседку. Тетя Тома свела брови: не спорь.
— Иди спать… — со стоном выдохнула мама. — Постой, я отопру дверь….
Она осталась в коридоре — излить мудрой Тамаре Петровне свои тревоги и жалобы, а Вася выключил свет, забрался под одеяло, всхлипнул самый последний раз и уложил завернутое Колесо под подушку. Пощупал сквозь ситец прямые твердые спицы.
«Тебе хорошо там?»
«Дзын-нь… да. И тебе пусть будет хорошо. Больше не плачь…»
«Не буду…»
Вася стал засыпать. В пушистой темноте закрытых глаз побежали радужные пятна, стали склеиваться в картинки…. Но за дверью опять послышались шум и голоса. Это вернулся с дежурства папа.
Сначала мама и папа о чем-то вполголоса говорили на кухне. Впрочем, понятно о чем. Потом папа осторожно шагнул к Васе, за ширму.
— Он спит, — поспешно сказала мама.
Но папа постоял, помолчал и догадался, что Вася не спит. И сел на краешек Васиного кресла-кровати. Вася прерывисто вздохнул. Он по-прежнему был счастлив от того, что колесо здесь, с ним, но теперь уже примешивались и другие чувства. Царапалась тревога из-за всего, что случилось в школе (что будет завтра?). А главное — стыд за недавние отчаянные слезы.
«Но если бы не слезы, как бы я вернул тебя?» — сказал он Колесу.
«Дзынь… Ты не виноват. Ты молодец…»
Но все же виноватость не ушла, поэтому Вася тихо дышал и молчал.
— Давай мы не будем сейчас говорить долго, — вполголоса сказал папа. — Ты, конечно, настрадался сегодня, я понимаю. Но все же скажи мне честно: куда ты подевался в школе, когда поднялся на верхний этаж?.. Только не рассказывай то, что днем. Будто отсиделся в кладовке, а потом незаметно сбежал. Никакой кладовки там наверху нет…
Вася посопел несколько секунд. Он и не собирался ничего скрывать. Потому что теперь было все равно…
— Кладовки не было… Был люк в потолке, а к нему вела приставная лесенка. Может быть, завхоз лазил на чердак и оставил. Ну, забыл, наверно… Я забрался в люк, лесенку втянул за собой, а крышку запер изнутри. То есть заложил…
— А дальше?
— А с чердака выбрался на крышу. Потом вниз по пожарной лестнице…
Папа молчал с полминуты. Вася дышал тише прежнего. Папа сказал, словно через силу:
— Если бы ты сорвался… Ты думал тогда, что будет с нами? С мамой и со мной…
Вася вздохнул опять. Длинно-длинно. И ничего не ответил. Потому что там, на крыше, он д у м а л. Именно об э т о м. Или даже не сам он думал, а будто кто-то сидевший внутри нашептывал ему: «… И все тогда пожалеют. И никто не станет больше ругать, никогда… Это ведь быстро. И совсем не страшно. Раскинешь руки и…» И неизвестно, что было бы сейчас, если бы не желтая бабочка… Может быть, уже абсолютно н и ч е г о бы не было…
Папа посидел еще, подержал ладонь на Васином плече. Встал. Сказал еле слышно «спи» и вышел.
Вася лежал совсем не дыша. Жаль ему было папу. И маму жаль. (И себя тоже.) Может быть, вскочить, прибежать к ним, приткнуться и заплакать опять? Но уже не громко, а тихонько, с просьбой о прощении? Но с кухни долетели голоса — негромкие, однако раздраженные. Родители опять спорили. Скорее всего, из-за него. Но какая бы ни была причина, а когда мама с папой ссорились, подходить к ним не хотелось. Потому что все нервы делались натянутые и дрожащие.
Вася нащупал под подушкой обод с твердой резиновой шиной.
«Не бойся, — отозвалось колесо. — Они сейчас перестанут. А ты засыпай. Пора уже…»
И Вася стал засыпать снова. Скоро все тревоги ушли, замелькали опять цветные пятнышки, и среди них самое яркое, желтое — как та бабочка…. И сон, который пришел к Васе, был, несмотря на недавние горести, хороший. Вася видел его уже несколько раз. А теперь — снова, с самого начала.
Снилась весна. Не нынешняя, поздняя, с молодой зеленью тополей, а начальная. Такая, когда оседает талый снег, синеют средь сугробов первые лужи, а с карнизов часто и звонко сыплются капли.
Вася видел, будто он не пошел в школу из-за какой-то легкой хвори. Она, эта хворь, была такая пустяковая, что ничуть не мешала радости неожиданного отдыха. Позднее мартовское утро сияло за окном голубизной и лучами. Лучи были такие теплые, что нагрели широкий подоконник, как печку. Вася придвинул к окну стул, откинулся к спинке, подвернул до колен спортивные штаны и положил на подоконник голые ступни. Солнце сразу взяло их в пушистые ладони. Вася жмурился и радовался весне.
Но пришла мама, сказала, чтобы Вся убрал ноги с подоконника.
— Хочешь добавить себе болезни? Там дует в щели.
— Ничего не дует! Наоборот, тепло, как из печки!
— Я кому сказала! Сгинь от окна!
Вася не стал обижаться (такой хороший день!). Убрал ноги с подоконника, сунул ступни в тапки, но сам придвинулся со стулом ближе к окну. За стеклом густо летели вниз искристые капли, стеклянно бились о жестяной подоконник. Наверно, они срывались с сосулек, висевших высоко под крышей, над девятым этажом. Как они ухитрялись, пролетая пять этажей, не задеть косяки и балконы? Впрочем, это ведь сон….
Серые тополя и грязно-песочная стена изогнувшегося углом дома теперь были ярко-рыжими от солнца. Где-то весело кричали воробьи. На миг налетела серая тень (откуда, ведь об-лаков-то нет?!). «Сгинь!» — велел Вася, и тень тут же исчезла. А капли выбивали хрустальную мелодию: динь… динь…, «Динь-кающий день», — подумал Вася. И под мелодию капели у Васи стали складываться слова:
День — динь!
Капель капель — с крыш…
Тень — сгинь!
День, стань от солнца рыж…
Наяву Вася никогда не сочинял никаких стихов (за исключением двух строчек в письме, о котором речь пойдет позже). Но эта песенка не пропала из памяти даже тогда, когда сон кончился. И мотив запомнился. Простенький такой, но славный. И Вася порой напевал эту песенку, если было хорошее настроение.
Надо сказать, Вася любил музыку. Всякую. И такую, где гитары, саксофоны и блестящие синтезаторы, и такую, где могучие оркестры, которые называются «симфонические». Потому что в этих оркестрах были замечательные инструменты. Просто дух захватывало, когда на экране их показывали крупным планом! Поющие густым голосом виолончели; похожие на коричневых от загара девчонок быстрые скрипки; сияющие золотом, волшебно изогнутые трубы; торжественно гремящие тарелки, гулкие литавры и барабаны… А каким удивительным, загадочным был черно-белый ряд клавишей под косо вскинутым крылом рояля!..
