Солнечный круг - Урманов Кондратий Никифорович (книги без регистрации бесплатно полностью сокращений .TXT) 📗

Утром пурга затихла, и мы увидели совсем недалеко аул Садыка Атаева.

Это было давно. Засыпая тогда под кошмой, я чувствовал дыхание старика-казаха. Сейчас я был в ином положении. Мне нередко приходилось ночевать одному в тайге. Это была настоящая тайга, а здесь — сырой березовый лес и только. Там я валил несколько сухостойных деревьев, стаскивал их в одно место, делал что-то похожее на «нодью» [3] — и спал, прикрывшись от ветра лапами сосен и елей. Там все для меня было ясно, здесь же я не знал, на что решиться, что предпринять, как скоротать долгую зимнюю ночь. Сознаюсь, невольный страх всполошил мое сознание.

Неожиданно в разгоряченном мозгу вспыхнула непрошеная и холодная, как лед, мысль, словно кто-то стоявший за моей спиной тихо произнес:

— Сдавайся!..

— Нет, не сдамся!.. — громко говорю я, чтобы разогнать давящую тишину.

И в эту же секунду, откуда-то сверху, не то с дерева, не то с чердака, донеслось:

— Мяу-у-у!..

Меня как удар поразил этот голос. Если бы я был суеверный… вероятно, не написал бы этих строк.

Я выскочил в окно и, стараясь заглянуть на чердак, стал звать:

— Вася!.. Ну, Васенька… или как тебя там? Ну иди же ко мне, голубчик, будем ночь коротать вместе…

Но сколько я ни звал, кот не показывался. Несомненно, это был кот дедушки Акима Ивановича. Уехал старик, а он остался и одичал. Мне стало веселей: я был не один в этом тихом лесу…

Мороз усиливался. Чтобы не застыть, нужно было двигаться. Я пошел к навесу. Мне нужны были сухие дрова, чтобы развести костер, обогреться. Но ни дров, ни соломы под навесом не оказалось, лезть же на крышу не было никакой возможности.

От навеса я увидел у речушки будку трактористов. Конечно, провести долгую, зимнюю ночь в тесовой будке — вздор, и я отмахнулся от этой мысли, но… делать было нечего, и я пошел посмотреть. Отправляясь к будке, я захватил с собой ружье и рюкзак, будто не собирался возвращаться в избушку. Правда, об этом я подумал гораздо позже.

Возле будки стояла железная бочка из-под горючего, я стукнул по ней, и она загудела, как колокол, в лесной тишине. Будка стояла на высоких колесах, у двери — лесенка в две приступки. Я вошел и зажег спичку. В будке оказалось двое нар; налево в углу когда-то стояла на кирпичах печка — зола и угли подтверждали это. Ах, если бы она была сейчас… Спичка давно погасла, но лунный свет проникал через сохранившееся небольшое окошко, и в будке было светло.

— Ну что ж, тут можно жить… — сказал я себе.

Я положил ружье на нары, снял рюкзак и, достав топорик, отправился к речке за дровами. Там я обнаружил летний загон для скота. Он был обнесен высоким пряслом, а с северозападной стороны, кроме того, был устроен навес и под ним лежало много хвороста и сена. Я снял три сухие осиновые жерди и вернулся к будке. Пока рубил — согрелся. Потом случайно обнаружил, что бочка — это не бочка, а печка; для топки четырехугольником вырублено дно, а у второго дна, на боку, сделано круглое отверстие для выхода дыма. Трубы я откопал в снегу под будкой и занялся устройством.

Через какие-нибудь полчаса в печке жарко пылали дрова. Я разделся, достал котелок, набил его снегом и поставил на печку. Скоро у меня будет чай.

Теперь все неудачи дня отлетели, исчез испуг перед долгой зимней ночью, я сидел, смотрел на пылающие дрова и думал о завтрашнем дне. Потом в эти раздумья властно вошел кот со своей судьбой, и я никак не мог отделаться от жалости к этому несчастному домашнему животному, неизвестно как оставшемуся в лесу.

После чая решил сходить к избушке, еще раз позвать кота, и если он поверит в мои добрые намерения, обогреть его, накормить и завтра взять с собой в город.

Я отрезал кусочек хлеба и нарочно шумно подкатил на лыжах к избушке, чтобы он слышал. Я стал опять у того же окна и позвал:

— Вася!.. Васень-ка!.. Ну пойдем же, голубчик, я тебе хлебушка дам… Или, может быть, тебя зовут Мохнатый… Ну, Мохнатый, ну, Серый, ну, Бродяга!.. Отзовись же хоть разок!.. Я тебе ничего худого не сделаю — хлебушка дам… У меня есть еще печеная картошка… Ну, Василий Иванович, ну, Мохнатый, отзовись же!..

Я тянулся, заглядывал под крышу и все звал. Я перебрал множество всяких имен, звал его в свою будку, к теплу, но на все мои призывы он только разок мяукнул, как бы говоря:

— Ну, что ты мешаешь мне спать…

Так я и ушел ни с чем. В будке стало холодно, нужно было заготовить дрова на всю ночь. Я долго возился, снова растопил печку, подогрел чай, несколько картошек и, поужинав, залез на верхние нары. Здесь было жарко, как в бане, и мне захотелось растянуться, расправить уставшие плечи. Я расстелил плащ с полушубком и лег.

И вот никогда со мною такого не случалось. Как только лег, словно в яму провалился, — ни ощущения, ни мысли, какой-то темный хаос, и в этом хаосе плыву я в неизвестность — легкий-легкий. Плыву долго, без того замирания сердца, которое переживал в детских снах, когда казалось, что у тебя вместо рук выросли крылья. Потом где-то в темной дали загорелись две зеленые точки. Они приближаются, оживают, но я никак не могу догадаться — что это? Наконец в тишине и мраке рождается призывное и знакомое с детства:

— Мяу-у-у!..

— Вася!.. Мохнатый!.. Серый!.. Бродяга!.. Ну, иди же ко мне, — говорю я, но странно, не слышу своего голоса, хочу протянуть к нему руки и не могу их поднять. А кот приближается, я уже вижу его широкий лоб с большими зелеными глазами, короткие уши и пушистую серую шубу: он мгновенно вырастает в огромное животное и ложится мне на грудь.

— Пришел, Вася, пришел, Мохнатый… Ну, вот и хорошо! Теперь ты будешь жить у меня, на охоту будем вместе ходить… только не зимой. Ты ведь боишься зимы?..

Мохнатый мурлычет как-то сердито. Может быть, он рассказывает о страшных, долгих и холодных зимних ночах и обижается на дедушку Акима Ивановича за то, что он бросил его одного в этом лесу. Потом я чувствую, как больно начинают впиваться его когти в мою грудь.

— Мохнатый, мне же больно! — кричу я и резким движением хочу сбросить его с себя и… просыпаюсь.

Я лежал, как привязанный к нарам. Никакого кота на мне не было. Это сон. В груди болело, руки и ноги настолько закоченели, что я не в силах был ими двинуть. И опять, как у избушки, я услышал леденящее:

— Сдавайся!..

— Нет, не сдамся!.. — и резким рывком приподнимаюсь на нарах.

Лунный свет лежит квадратиками на полу и ярко освещает приготовленные дрова. В будке настолько холодно, что воздух, как игольчатый лед, входит в мои легкие, причиняя острую боль. Я хочу соскочить с нар, чтобы скорее растопить печку, согреться, но резкая боль в коленях не позволяет мне встать, а пальцы рук не двигаются и потеряли чувствительность. Я перепугался. Что это — конец?

Я представил себя окоченевшим. Уходя из города, я никому не сказал, куда пойду, и меня, навеки уснувшего, найдут только пахари весной. Кому нужно заглядывать в будку, находящуюся в двадцати километрах от города, в глубокой впадине, куда зимой нет никаких дорог?..

Придвинувшись на край нар, я начинаю болтать ногами и выделывать руками всевозможные фигуры. Вместе с участившимися ударами сердца по рукам и ногам задвигались острые иголки. Боль была невыносима, и я не на шутку стонал.

Сколько времени продолжалась эта мука, не знаю, но, наконец, я почувствовал, что могу встать на ноги. Я соскочил с нар и, не удержавшись, упал. На коленях подполз к печке, с большим трудом наложил в нее дров, а зажечь спичку не могу, пальцы не слушаются. Спички в коробке обыкновенные, а вот взять одну из них — никак не удается.

Наконец с помощью зубов я зажег спичку, дрова запылали, и будка начала наполняться теплом. Тут я пережил последнюю и самую острую боль в пальцах. Я метался из стороны в сторону, махая руками, а боль усиливалась. Я выскочил из будки и запустил пальцы в снег. Так меня учила мать в далеком детстве. Боль как будто стала утихать, но стоило мне вернуться в тепло, как она снова начиналась. Я сел у печки и опустил пальцы в холодный, покрывшийся льдом чай и так держал, пока боль совсем не прекратилась.