Малахитовая шкатулка - Бажов Павел Петрович (книга регистрации TXT) 📗
Как получили это письмо, француз живенько собрался – и на поезд. Из городу прикатил на тройке, остановился на ямской квартире и первым делом спрашивает, где мастер по малахиту живет. Ему сразу сказали – в Пеньковке, пятые или там девятые ворота от большого заулка направо.
На другой день этот приезжий пошел, куда ему сказывали. Одежа, конечно, французского покрою, ботинки желтые, перчатки по летнему времени зеленые, на голове шляпа ведерком, а вся белая, только лента по ней черного атласу. В нашем заводе отродясь такой не видали. Ребята, понятно, сбежались, дивятся на этого барина в белой шляпе.
Вот дошел француз до Пеньковки. Видит – улица не на тех, где добрые дома стоят. Посомневался, спрашивает.
– Где мастер живет, который по малахиту работает?
Ребята рады стараться, наперебой кричат, пальцами показывают – вон-де в той избе дедушко Евлампий проживает.
Француз поглядел, вроде как удивился, все-таки в ограду зашел. Видит – на крылечке сидит старик: из себя рослый, на лицо тончавый и похоже – хворый. Седая борода лопатою, и маленько она зеленым отливает. Одет, конечно, по-домашнему: в тиковых подштанниках, в калошах на босу ногу, а поверх рубахи жилеточка старенька, вся в пятнах от кислоты.
Сидит этот старик и ножичком вырезывает из сосновой коры что-то, а парнишко, видно внучонок, наговаривает:
– Ты, дедо, сделай, чтобы лучше Митюнькиного наплавочек был. Ладно?
Домашние, какие в ограде на то время случились, забеспокоились, а Евлаха сидит себе, будто его дело не касается. У него, видишь, повадки не было перед городскими заказчиками лебезить, в строгости их держал.
Заграничный мастер постоял у ворот, поогляделся, подошел ко крылечку, снял белую шляпу и спрашивает по всей французской вежливости. Дескать, дозвольте спросить, можно ли видеть “каспадин мастер Ефляк, который делает из малякит”.
Евлаха слышит по разговору – чужеземный какой-то пришел, и говорит дружественно:
– Гляди, коли надобность имеется. Я вот и есть мастер по малахиту. На весь завод один остался. Старики, видишь, поумирали, а молодые еще не дошли. Только, конечно, меня не Фляком зовут, а попросту Евлампий Петрович, прозваньем Железко, а по книгам пишусь Медведев.
Француз, конечно, понял с пятого на десятое, а все-таки головой замотал, перчатку зеленую сдернул, здоровается с Евлахой за руку, а сам наговаривает в том смысле, что напредки, дескать, будем знакомы. Простите-извините, не знал, как назвать, звеличать. И про себя тоже объяснил, что он мастер по брильянтовому делу.
Евлаха похвалил это.
– Что ж, – говорит, – камешок ничем не похаешь. Недаром он самой высокой цены, потому – глаз веселит. Известно, всякому камню свое дано. Наш вон много дешевле, а в сердце весну делает, радость человеку дает.
Француз опять головой мотает и по-своему лепечет: рад-де побеседовать. Нарочно для того из французской стороны приехал. А Евлаха пошутил:
– Милости просим, коли с добрым словом, а ежели с худым, так ворота у меня не заперты, выйти свободно.
Повел Евлаха приезжего в избу. Велел снохе самоварчик сгоношить, полштофа на стол поставил. Однем словом, принял гостя по-хорошему. Побалакали они тут, только заграничный мастер ту линию гнет, чтобы мастерскую у Евлахи поглядеть. Евлахе это подозрительно показалось, только он виду не подал и говорит:
– Отчего не поглядеть? Не фальшивы монетки, поди-ко, делаю. Поглядеть можно.
Ну, вот. Повел Евлаха приезжего мастера на огород. Там у него малуха была. Избушка, известно, небольшая. Дверцы хоть широхонькие, а без наклону не пройдешь. Ну, француза это не держит: не боится свою белую шляпу замарать, вперед хозяина лезет. Евлахе это не поглянулось.
– Вишь, скачет! Думает – так ему и скажу!
В малухе, как полагается, станок с кругами, печка-железянка. Чистоты, конечно, большой нет, а все-таки в порядке разложено, где камень, где молотая зеленая руда, шлак битый, тоже уголь сеяный и протча. Французский мастер оглядел все, рукой опробовал и, видать, чего-то найти не может, а Евлаха навстречу ему усмехается:
– Цементу нет. Не употребляем.
Посовался-посовался французский мастер, видит, на глаз дела не понять, а Евлаха подошел к станочку, достал сундук, высыпал из него не меньше сотни малахитовых досочек и говорит:
– Вот погляди, барин, что из этой грязи делаю.
Французский мастер стал досочки перебирать и видит: все они цветом разнятся и узором не сходятся. Француз подивился, как это так выходит, а Евлаха усмехается:
– Я из окошечка на ту вон полянку гляжу. Она мне цвет и узор кажет. Под солнышком одно видишь, под дождиком другое. Весной так, летом иначе, осенью по-своему, а все красота. И конца-краю той красоте не видится.
Приезжий тут давай доспрашиваться, как составлять камень. Ну, Евлаха на это не пошел, пустыми словами загородился.
– Составы, дескать, разные бывают. Когда одного больше берешь, когда другого. Иное спекаешь, иное свариваешь, а которое и просто смешать можно.
– Каким, – спрашивает, – инструментом работаете?
А Евлаха и отвечает:
– Инструмент известный – руки.
Заграничный на это головой заболтал, заухмылялся, нахваливать Евлаху стал:
– Волшебные руки, Ефляк Петрош! Волшебные руки!
– Волшебства, – отвечает, – нет, а не жалуюсь.
Заграничный мастер видит – ни хитростью, ни лаской не возьмешь, вынимает из кармана два петровских билета, тысячу, значит, рублей, кладет на верстак и говорит:
– Плачу тысячу, если все по совести расскажешь, а коли научишь натурально, еще столько доплачиваю.
Евлаха поглядел на петровский портрет и говорит:
– Хороший государь был! Не чета протчим, а только он тому не учил, чтоб мы нутром своим торговали. Бери-ко, барин, свои деньги да ступай, откуда пришел.
Тот, конечно, завертелся – что такое? В чем обида?
Ну, Железко тут свой характер показал, отчитал гостя.
– Эх ты, – говорит, – белошляпый, а еще мастером называешься! Скажи тебе, а ты за шляпу-то да за перчатки кому хочешь продашь. Харчок в золотой оправе станешь за малахит по пятишке продавать. Понимаешь это? Харчок за наш родной камень, в коем радость земли собрана. Да никогда этого не будет! Нам самим этот камешок пригодится. Не то что покрышки на царском альбоме, а такую красоту сделаем, что со всего свету съезжаться будут, чтобы хоть глазком поглядеть. И будет это наша работа! Вот такими же руками делана!
Так заграничный мастер и ушел от Железки ни с чем. А крышки от Фабержея все-таки увез. Через свое начальство улестил царя, чтоб подарок такой сделали.
А Железко умер уж в гражданскую войну. Тогда еще которые сомневались, как да что будет, а Железко одно говорил:
– Не беспокойтесь – рабочие руки все могут! Кое в порошок сомнут, кое по крупинкам соберут да мяконько прогладят – вот и выйдет цельный камень небывалой радости. Всему миру на диво. И на поученье – тоже.
1940 г.
